Я постоял, прислушался. Но ничего не услышал, кроме
скорбного крика птиц. А еще гула – это гудели пчелы и комары. От жары я весь
покрылся липким потом.
Дом выглядел таким же необитаемым, как прежде. Но это еще
ничего не значило.
Как бы там ни было, в первую очередь меня притягивал к себе
мавзолей – или то, чем на самом деле было это сооружение. К нему я и
направился, чтобы рассмотреть внимательнее, чем в первый раз.
Никаких дверей – я опять в этом убедился. Так что же
все-таки внутри?
Что касается процессии, вырезанной по золоту, то теперь я был
уверен, что это римские фигуры и что они изображают скорбь: женщины рыдают, а
мужчины бьют себя по лбу сжатыми кулаками.
На последней панели, на которой были изображены только трое
плачущих детей, оказалась фоновая гравировка – деталь, которую я прежде не
заметил.
В самом углу панели я нащупал изображение горы с острой
вершиной, взорвавшейся пламенем, и над всем этим разлилось огромное тяжелое
облако. Справа от горы, чуть пониже, находилось изображение маленького города,
обнесенного стеной, – он был вырезан до мельчайших деталей, и сразу было
ясно, что ему угрожает зловещее облако из взорвавшейся горы.
"Вулкан. Древний Рим. Город. Скорбящие люди".
Должно быть, это гора Везувий, а изображенный город не что иное, как знаменитые
Помпеи.
Даже я, почти нигде не бывавший, знал всю историю извержения
Везувия в семьдесят девятом году нашей эры, когда под пеплом погибли Геркуланум
и Помпеи. Их обнаружили только в восемнадцатом веке, и если я и хотел
отправиться куда-то за пределы округа Руби-Ривер, то именно на развалины
Помпеи. Меня всегда захватывала трагедия этих погибших под пеплом городов,
иногда даже причиняя душевную боль.
Конечно, Помпеи и Геркуланум располагались на берегу
Неаполитанского залива, а Манфред как раз возил Ревекку в Неаполь. Везувий
возвышался над Неаполем, и Ревекка кричала: "Вспомни Неаполь", когда
Манфред бил ее, когда выволакивал из дома.
И снова на меня накатила волна дурноты, послышались тихие
голоса. Я наклонился и уперся лбом в золотую резьбу.
В воздухе запахло цветами. Аромат глицинии? Мои чувства были
сумбурны. Во рту пересохло, по телу струился пот.
Я услышал, как всхлипывает Ревекка: "Что они сделали со
мной, Квинн, что они сделали".
Невероятным усилием воли я прогнал дурноту. Все это время я
простоял на коленях, а теперь, подняв глаза, понял, что по верхнему краю
золотых пластин, под самой гранитной крышей сооружения, проходит надпись,
которую я раньше не видел из-за яркого блеска золота на солнце.
Я дважды обошел мавзолей. Слова были латинские, так что
понять что-либо мне не удалось, кроме имени – Петрония – и таких слов, как
"спать" и "смерть".
Я выругал себя за то, что не захватил бумагу, – при мне
были лишь письма к нарушителю прав собственности, но потом решил, что могу
пожертвовать одним экземпляром, вынул ручку и скопировал всю надпись, два раза
обойдя монумент, чтобы проверить, не наделал ли ошибок.
Теперь меня мучила жажда, и я вернулся к пироге, забрал
маленькую пластиковую сумку-холодильник, приготовленную мне в дорогу Жасмин, и
ушел в дом.
Все стояло на своих местах, как вчера. Я потихоньку поднялся
на второй этаж и вновь уставился на железные цепи. Только сейчас я с ужасом
заметил, что пятая цепь, с крюком на конце, была несколько короче остальных, но
так и не понял, для чего она предназначалась. Крюки были также вделаны в стену.
Их я тоже прежде не видел. Теперь в черном вязком месиве я разглядел еще больше
человеческих костей.
Крепко держа дрожащими руками фотоаппарат, я сделал два
снимка, потом отошел немного назад и щелкнул еще пару раз. Что там получится –
я не знал и мог только сделать еще два крупных плана в надежде, что найдется
человек, который мне поверит.
Опустившись на колени, я дотронулся дотого, что походило на
остатки человеческих волос. По коже пробежал неприятный холодок, и я снова, как
сквозь сон, услышал смех, а потом послышался крик, гортанный, скорее похожий на
стон. Он прозвучал снова, мучительный и страшный. Я отпрянул, не в силах
заставить себя вновь приблизиться к останкам.
Я сфотографировал комнату, потом спустился на первый этаж,
где сделал фото мраморного стола и золотого кресла в римском стиле, снял на
пленку камин с горой полусожженных дров и пеплом, сделал крупный снимок в
беспорядке сваленных на письменном столе книг.
Затем я покинул Хижину Отшельника и сфотографировал общий
план. Сделал снимки и мавзолея, а также, зажав пальцем отверстие вспышки, чтобы
не было отблеска от золота, крупно сфотографировал фигуры, надеясь, что они
достаточно освещены.
"Жасмин, я буду вечно любить тебя", – сказал
я. Спрятав камеру в верхний карман жилета, я застегнул его на молнию и решил,
что вот теперь-то я докажу всему миру, что говорил правду и о самом острове, и
о темном прошлом Манфреда.
Но был ли в том смысл? А вдруг это какой-то сумасшедший поэт
пробирался сюда, чтобы в одиночестве посидеть в золотом кресле, немного
поработать, а потом убраться к себе? А книги он забыл, потому что они ему были
не нужны. Может быть, это был какой-то юноша вроде меня.
Кстати, который теперь час? Наверное, немногим больше
двенадцати пополудни, а я успел так проголодаться, что меня даже подташнивало.
Но оставалось еще одно дело: оставить письма незнакомцу. Я
немедленно этим занялся. Одно письмо прикрепил кнопкой к деревянной двери,
другое развернул на мраморном столе, положив на уголки книги, а последнее
повесил на стену возле лестницы.
Я решил, что исполнил свой долг, и теперь, чтобы справиться
с растущей тошнотой, поднес сумку-холодильник к столу и опустился в римское
кресло. Гладкое кожаное сиденье оказалось невероятно удобным, как всегда
бывает, если опускаешься в такое кресло, и я с радостью обнаружил, что Жасмин
уложила в сумку шесть банок пива. Разумеется, среди них оказалась и баночка
колы, а также бутерброды и даже яблоко, пристроенное на льду. Но шесть банок
пива – это же надо!
Наверное, я никогда не забуду ту минуту. Но нет смысла
задерживаться на ней. Мне еще очень многое нужно рассказать. Позволь лишь
добавить, что я прошептал в пустоту: "Жасмин, может ли тридцатипятилетняя
женщина закрутить роман с восемнадцатилетним парнем? Встретимся за домом в
шесть".
К окончанию своего короткого монолога я успел проглотить
полбанки пива. Разорвав фольгу на бутербродах, таких толстых, с ветчиной, сыром
и маслом – холодным, вкуснейшим маслом, – я проглотил оба в несколько
приемов. Затем вмиг уничтожил яблоко, прикончил первую банку пива и следом
опустошил вторую.
