Проверяя, насколько тверда под ногами почва, я пошел вперед,
через некоторое время понял, что карабкаюсь на холм, и в конце концов достиг
расчищенного участка – очень большой поляны в окружении огромных кипарисов. Мне
даже показалось, будто кипарисы и создали эту поляну, устлав ее своими
отвратительными, ползущими во все стороны корнями.
В центре пустого пространства стоял дом, вознесенный
бревенчатым фундаментом на шесть-восемь футов над землей. Двухэтажная
конструкция казалась круглой, будто соединительные арки поставили друг на друга
по мере уменьшения, так что все сооружение напоминало двухслойный свадебный
торт. Это впечатление усиливалось куполом, венчавшим все здание.
От земли до парадного входа вела крепкая деревянная
лестница, а над входом висела прямоугольная табличка с глубоко вырезанными и
вполне различимыми буквами:
"СОБСТВЕННОСТЬ МАНФРЕДА БЛЭКВУДА. ВХОД ВОСПРЕЩЕН".
Едва ли когда-либо еще в своей жизни я ощущал в душе такое
ликование. Это был мой дом, это был мой остров. Я нашел то, что другие считали
всего лишь легендой, и все вокруг отныне принадлежало мне. Я нашел
доказательство истинности легенды о Манфреде. Я увидел то, чего никогда не
видел Уильям, чего никогда не видел Гравье, чего никогда не видел Папашка. Я
здесь!
В жарком бреду я оглядел здание, почти неспособный здраво
рассуждать, даже забыв о мольбе Ревекки, как и о глубоко засевшей внутри моей
головы боли.
Пчелиный гул, шелест огромных пальмовых листьев, тихое
поскрипывание гравия под ногами – все эти звуки мягко окутали меня, заворожили
своим волшебством, словно я ступил в рай, предназначенный для другой
человеческой судьбы.
Я также смутно сознавал, нужно сказать, невольно сознавал,
что, хотя древние деревья, возможно, и создали эту поляну, она не могла
оставаться свободной от растительности сама по себе. Болото давным-давно бы ее
поглотило. Но на эту территорию посягала лишь дикая ежевика да зловредная
высокомерная глициния, заглушившая собой всю поросль справа от дома, а позади
него дотянувшаяся аж до самой крыши. Но кто-то здесь жил. Может быть. А может,
и нет. Мысль о чьем-то незаконном вселении в нарушение права собственности
привела меня в ярость, и я пожалел, что не захватил с собою пистолета. Нужно
будет обязательно взять огнестрельное оружие, когда вернусь сюда в следующий
раз. Впрочем, все зависело от того, что обнаружится в доме.
Тем временем позади дома я увидел еще одно сооружение, на
первый взгляд очень массивное и прочное. Оно было наполовину скрыто глицинией.
Солнце, искрясь, отражалось от оставшейся свободной поверхности, ослепляя глаза
даже сквозь искривленные стволы тощего молодняка.
Именно туда я для начала и направился, с большой неохотой
пройдя мимо лестницы в дом с твердым намерением узнать, что за массивная штука
привлекла мое внимание.
Для себя я мог найти только одно объяснение: это какое-то
надгробие. Четырехугольное по форме, с меня высотой, оно, видимо, было
выполнено из гранита, если не считать вставленных со всех четырех сторон
панелей, которые, как мне показалось, были из золота. Из чистейшего золота.
Я постарался очистить сооружение от плетей глицинии.
На металле были вырезаны греческие фигуры похоронной
процессии, переходившей с одной панели на другую, охватывая кольцом всю
конструкцию, у которой не было ни фасада, ни задней стороны, ни дверцы.
Я, наверное, обошел сооружение раз десять, проводя руками по
фигурам, робко касаясь изумительно тонких профилей и складок одежды, и в конце
концов пришел к выводу, что стиль изображения скорее римский, чем греческий,
поскольку изображенные люди – стройные фигуры, распределенные по нескольким
группам, – не были идеализированными, какими сделали бы их греки. На какую-то
секунду мне показалось, будто вся композиция относится к эпохе прерафаэлитов,
но в этом я не был уверен.
Скажу просто: фигуры были классическими и процессия –
бесконечной. Некоторые ее участники, казалось, плакали, а другие рвали на себе
волосы, но ни гроба, ни покойника я не увидел.
Внимательно все осмотрев, я попытался вскрыть сооружение, но
безуспешно. Золотые панели – к этому времени я уверился, что они
золотые, – оказались прочно вделанными в гранитные столбы по четырем углам
конструкции. И гранитная крыша, остроконечная, какие часто встречаются на
новоорлеанских надгробиях, была закреплена намертво.
Чтобы окончательно убедиться, что панели золотые, я выбрал
краешек одной из них у соединения с гранитом и поскреб охотничьим ножом. Под
верхним слоем не было другого металла, а само золото оказалось мягким. Да, это
было золото, много золота. Открытие меня совершенно огорошило. Сооружение
поражало своей величавостью, красотой, монументальностью. Но кому был возведен
этот памятник? Не могла же это быть могила Ревекки!
Конечно, здесь не обошлось без Безумца Манфреда. Это вполне
соответствовало байроническому образу создателя Блэквуд-Мэнор, его неуемной
фантазии. Никто другой не стал бы забираться так далеко и строить золотое
надгробие. А с другой стороны, разве это мог быть мавзолей Безумца Манфреда?
Кто же тогда его воздвиг?
Мой мозг не выдерживал обилия вопросов.
Безумцу Манфреду было за восемьдесят, когда он написал свое
завещание. Я видел собственными глазами дату под документом. А на болото он
сбежал в восемьдесят четыре.
Кто или что ожидало его на этом острове? Разумеется, на
надгробии, если я правильно угадал, что именно передо мной, не было ни имени,
ни даты, ни какой-либо надписи. Как это все-таки странно... Кто-то соорудил
мавзолей из чистого золота и никак не определил его принадлежность.
Я решил зайти в дом позже, не торопиться. Для начала обошел
остров. Он оказался не очень большим. Значительная часть его берегов была
недоступна из-за кипарисовых деревьев – таких огромных я еще не видел. Между ними,
там, куда кое-как проникал свет, росли дикая нисса и яйцевидный эвкалипт,
создавая непреодолимый барьер, а справа от того места, где я высадился на
берег, виднелись заросли черного дуба, граба и глицинии, которую я уже
описывал.
Фактически на берег можно было высадиться только на том
маленьком участке, где я это и сделал. Какая удача! Сплошное везение! А может
быть, мне помогли какие-то другие силы?
Было очень тихо, если не считать монотонного гула пчел и
пульсирующего дыхания самих болот.
"Гоблин", – позвал я, но он не ответил, а
потом я почувствовал, как он проскользнул мимо и мягко, словно котенок,
коснулся моей шеи.
"Здесь плохо, Квинн. Ступай домой. Там о тебе
беспокоятся", – зазвучал в голове его голос.
Я не сомневался в его правоте, но не желал ему подчиняться.
"Что это за место, Гоблин? Почему ты сказал, что оно
плохое?" – спросил я.
