Чего я боялся? Смерти, наверное. Мне очень хотелось увидеть
призрак Маленькой Иды, но этого не случилось, а потом Большая Рамона как-то
сказала, что когда люди попадают на небо, то они больше не появляются на земле,
если только на то нет особой причины. Мне хотелось в последний раз взглянуть на
Маленькую Иду. Я знал, что Милочка никогда не появится, но с Маленькой Идой
были связаны особые надежды. Я все время спрашивал себя, как долго она
пролежала мертвая в моей постели.
Тем временем жизнь в Блэквуд-Мэнор продолжалась.
Большая Рамона, Жасмин и Лолли, как всегда, идеально
справлялись с делами в кухне, даже во время наплыва туристов. Папашка как
заведенный продолжал чинить и обновлять все, что ни попадалось под руку, не
давая себе отдыха, и к восьми часам вечера замертво валился на кровать.
Большая Рамона старалась как могла всех приободрить, все
время что-то пекла по своим "особым рецептам" и даже несколько раз
уговорила Пэтси пообедать со мной (в те дни, когда Папашка уезжал по делам),
видимо считая, что мне это нужно, хотя на самом деле я не испытывал
необходимости в общении с матерью. Приезжали и уезжали интересные гости,
тетушка Куин писала прелестные письма, а на Пасху в Блэквуд-Мэнор съехался
народ даже издалека. На лужайке стояли столы и играла музыка.
Папашка почти не принимал участия в устройстве пасхального
банкета, и все понимали почему. Правда, он появился на празднике,
принарядившись в светлый льняной костюм, но все время молча просидел в кресле,
наблюдая за танцующими, и выглядел безжизненным, словно душа его давно
воспарила. Провалившиеся глаза и желтоватая кожа делали его похожим на
человека, удостоенного видения, после которого обычная жизнь потеряла для него
всякое очарование.
При одном только взгляде на Папашку у меня перехватывало
горло. Паника усиливалась. Сердце начинало биться, как молот, стук его
отдавался в ушах. Над головой сияло идеально голубое небо, воздух был теплым,
маленький оркестрик играл прелестную музыку, а у меня зуб на зуб не попадал.
В самом центре танцплощадки выплясывал Гоблин, одетый, как и
я, в белый костюм-тройку. Он выглядел совсем как настоящий человек из плоти и
крови и все время шнырял и лавировал между танцующими. Ему, видимо, было все
равно, смотрю я на него или нет. Но потом он бросил на меня взгляд, сразу
погрустнел, остановился и протянул ко мне обе руки. Лицо его было омрачено
печалью, но на этот раз оно отражало не мои чувства, ибо я дрожал от страха.
"Тебя никто не видит!" – прошептал я едва слышно,
и внезапно все вокруг стали для меня чужими, совсем как во время поминальной
мессы Линелль.
А может быть, я просто почувствовал себя чудовищем из-за
того, что способен видеть Гоблина, который и был единственным действительно
близким мне существом, и ничто в целом мире не могло подарить мне утешение или
тепло.
Я подумал о Милочке, лежащей в склепе в Новом Орлеане.
Интересно, если бы я подошел к воротам склепа, то какой бы запах почувствовал –
формальдегида или чего-то другого, мерзкого и отвратительного?
Я направился к старому кладбищу. Оказалось, что там
слоняются гости, а Лолли разносит им шампанское. Никаких призраков над могилами
я не увидел. Вокруг были только живые. Со мной о чем-то заговорили кузены
Милочки, но я их не слышал, ибо в это время представлял, как поднимусь в
спальню Папашки, достану из ящика стола пистолет, поднесу его к виску и нажму
курок. "Если я сделаю это, страху придет конец", – крутилось в
голове.
Тут я почувствовал, как меня обнимают невидимые руки Гоблина
и он окутывает меня собою. Я словно почувствовал его сердцебиение и призрачное
тепло. Для меня это было не внове. Но в последнее время такие объятия
пробуждали во мне чувство вины. Только сейчас они показалось мне чрезвычайно
своевременными.
И тогда ко мне вернулась эйфория – та самая дикая эйфория,
которая впервые пришла, когда я, заливаясь слезами, покинул больничную палату
Милочки.
Я стоял под дубом, гадая, способны ли печальные призраки
кладбища видеть гуляющих здесь людей, и плакал.
"Пойдем со мной в дом. – Жасмин обняла меня за
плечи и ласково повторила: – Пойдем, Тарквиний, пойдем".
Только в очень серьезных ситуациях наша экономка называла
меня полным именем. Я последовал за ней, а она привела меня в кухню, велела
сесть и выпить бокал шампанского.
Как всякий деревенский ребенок, я много раз пробовал и вино,
и виски, но всегда понемногу. А в тот день, когда Жасмин ушла, я постепенно
осушил целую бутылку.
Той ночью меня немилосердно рвало, голова болела так, что,
казалось, сейчас расколется. Пасхальная вечеринка закончилась, а меня еще долго
выворачивало наизнанку. Большая Рамона стояла рядом, сердито ворча, что Жасмин
больше не должна давать мне пить.
Глава 10
Прошло несколько недель, и мне стало лучше. Наверное, нельзя
беспрерывно ощущать панику – иначе мозг просто не выдержит. Паника накрывает
волнами, и тогда нужно убеждать себя, что это пройдет.
Я вернулся к состоянию свинцовой тяжести, с которым умел
справляться. Иногда накатывали воспоминания о Милочке, о том, как она пела, как
готовила, что говорила по тому или иному пустяковому поводу или что могла бы
сказать, а за этим вновь следовал ужас, словно меня кто-то взял и выставил на
подоконник девятого этажа.
Тем временем я не забыл, как меня назвала Пэтси: неженкой,
Маленьким лордом Фаунтлероем и голубым. Благодаря телевидению, видео и книгам я
прекрасно знал, что это означало, и во мне укреплялось неизбежное юношеское
подозрение, что характеристика верна.
Учти, я был слишком добропорядочным католиком, чтобы
экспериментировать с сексуальной стимуляцией, когда оставался один, а завязать
романтические отношения с кем бы то ни было не выпадало шанса. Я не верил, что
можно ослепнуть от самовозбуждения, но одна мысль об этом заставляла меня,
человека верующего, краснеть от стыда.
Но иногда мне снились эротические сны. И хотя я пробуждался
раздраженный и униженный, обрывая их в самом начале, гоня прочь всякое
воспоминание о том, что их вызвало, во мне сидело глубокое убеждение, что все
эти сны были о мужчинах.
Не удивительно, что Папашка предложил Пэтси двести тысяч за
младенца. Он ведь думал, что я никогда не женюсь, никогда не заведу детей. По
моему виду, по тому, как я не мог вбить гвоздя в деревяшку, он догадался, что я
голубой. И что другое он мог подумать, когда я с восторгом рассказывал за
ужином о таких фильмах, как "Красные башмачки" или "Сказки
Гофмана"? Он знал, что я голубой. Черт возьми, наверное, это понимал
любой, кто меня когда-либо видел.
Гоблин тоже знал. Гоблин затаился и выжидал. Гоблин – что-то
таинственное и невидимое, состоящее из щупальцев и пульсирующей энергии. Гоблин
сам был голубым!
