"Родить тебя было не моей блестящей идеей! Следовало бы
от тебя избавиться! – проорала она через плечо, направляясь к
лестнице. – Чертовски теперь жалею, что поступила не так, как
хотела".
В эту самую секунду мне со стороны показалось, будто мать
споткнулась о собственные ноги. На мгновение рядом с ней появился Гоблин,
который, стоя к Пэтси спиной, улыбался мне. Громко охнув, она уронила ворох
одежды и чудом не упала с верхней ступеньки. Я рванулся, чтобы ее поддержать,
но она повернулась, и во взгляде ее было столько злости, что я в ужасе понял:
она споткнулась не случайно – это было делом рук Гоблина.
Меня как громом поразило. Быстро подобрав одежду, я сказал,
что провожу Пэтси. Никогда не забуду выражение ее лица, в котором смешались
настороженность, взволнованность, зловещее уважение и презрение. Но что
творилось в ее душе – не знаю.
Я вдруг испытал страх перед Гоблином. Испугался того, что он
мог совершить.
Я помог Пэтси погрузить все вещи в фургон, чтобы Гоблин
понял, что я не желаю ей зла. Пэтси уехала, объявив на прощание, что никогда не
вернется, но, разумеется, вернулась через три недели и потребовала, чтобы ее
пустили пожить в особняк, потому что деньги кончились и ехать ей больше некуда.
Как только Пэтси, по моим расчетам, отъехала на безопасное
расстояние, я призвал Гоблина к ответу. Но никакой реакции не добился. Похоже,
он где-то прятался, но, когда я поднялся к себе и сел за компьютер, Гоблин
схватил мою руку и напечатал: "Пэтси сделала тебе больно. Мне она не
нравится".
"Это не означает, что ты можешь причинять ей
зло", – написал я и в подтверждение произнес те же слова вслух.
Моя левая рука тут же принялась энергично печатать.
"Я заставил Пэтси замолчать" – таков был ответ.
"Ты чуть ее не убил! – возразил я. – Никогда
больше не смей причинять людям зло. Это не шутки".
"Не шутки, – написал он. – Она перестала
делать тебе больно".
"Если ты будешь вредить другим людям, я перестану тебя
любить", – пригрозил я.
В комнате повисла холодная тишина, а потом Гоблин выключил
компьютер и обнял меня – тепло и ласково. Мне вдруг стало противно, оттого что
его объятие оказалось таким приятным, а еще я внезапно испугался, что оно
вот-вот может превратиться в эротическое. Прежде я не испытывал таких опасений.
"Пэтси назвала меня голубым. Может, так оно и
есть? – подумал я. – Может, во мне действительно присутствует нечто
подобное, а Гоблин это знает? Мы ведь все время вместе".
Страх смертного греха полностью завладел мною.
"Не грусти, Гоблин, – прошептал я. – В нашем
доме и без того поселилась печаль. А теперь ступай, Гоблин. Ступай и дай мне
подумать в одиночестве".
Впоследствии Пэтси больше никогда не смотрела на меня так,
как смотрела прежде, но я не хотел признаваться в том, что имею отношение к
происшествию на лестнице, поэтому не мог спросить ее, что она тогда
почувствовала.
Тем временем все в доме знали, что каждое утро ее рвет в
ванной комнате, а еще у нее появилась привычка слоняться по кухне, повторяя,
что вся еда ей отвратительна. Папашка, согнанный с привычного места за столом,
проводил теперь долгие часы во флигеле.
Он не разговаривал с рабочими – вообще ни с кем не
разговаривал, а только смотрел телевизор и пил пиво, но на самом деле ничего не
видел и не слышал.
Затем однажды вечером, когда Пэтси приехала поздно и, войдя
в кухню, объявила, что больна и Жасмин должна приготовить ей поесть, Папашка
уселся за стол напротив дочери и велел мне убираться вон.
"Нет уж, позволь ему остаться, если собираешься со мной
разговаривать, – сказала Пэтси. – Ну, выкладывай".
Я не знал, что делать, поэтому вышел в коридор и прислонился
к косяку, откуда мог видеть лицо Пэтси и затылок Папашки и слышать каждое
произнесенное слово.
"Я дам тебе за это пятьдесят тысяч
долларов", – сказал Папашка.
Пэтси смотрела на него не меньше минуты, а потом спросила:
"О чем ты?"
"Я знаю, ты беременна, – сказал он. –
Пятьдесят тысяч. И ты оставляешь ребенка здесь, с нами".
"Ты безумный старик, – усмехнулась она. –
Тебе шестьдесят пять. Что ты собираешься делать с младенцем? Думаешь, я
соглашусь снова пройти через все это за каких-то пятьдесят косых?"
"Сто тысяч долларов, – спокойно продолжал Папашка,
а потом вдруг прошипел: – Двести тысяч долларов, Пэтси Блэквуд. Получишь их в
день, когда ребенок родится и ты подпишешь отказ от него, передав на мое
попечение".
Пэтси вскочила из-за стола и резко отпрянула, злобно глядя
на отца.
"Какого черта ты не сказал мне об этом вчера? –
завопила она, сжав кулаки и топая ногами. – Какого черта ты не сказал мне
об этом сегодня утром? Безумный старик! Будь ты проклят!"
Она повернулась и выскочила из кухни, хлопнув дверью с
натянутой на ней сеткой, а Папашка уронил голову на грудь.
Я зашел в кухню и постоял с ним рядом.
"Она успела от него избавиться", – произнес
он, не поднимая головы.
Дед был совершенно убит этими событиями, но больше ни разу
не сказал о них ни слова и снова замкнулся в полном молчании.
Что до Пэтси, то она на самом деле пару дней провела в своей
комнате под присмотром Жасмин, а затем отправилась в своем новом фургоне
колесить с одного деревенского праздника на другой.
Мне стало очень любопытно. Неужели Пэтси немедленно
забеременеет только для того, чтобы получить двести тысяч долларов? И каково
это – заиметь сестренку или братишку? Я действительно хотел это знать.
Папашка потихоньку начал возвращаться к труду, хлопоча на
ферме в одиночку: белил заборы, там, где это было нужно, подрезал азалии,
сооружал новые клумбы. Он не только высадил больше, чем прежде, осенних цветов,
но изменил весь облик сада, сделав его еще прекраснее. Особенно ему нравилась
красная герань, и, хотя она не очень долго цвела в жару, он высаживал много
герани на клумбы и частенько отходил назад, чтобы посмотреть издали, как
получается задуманный орнамент.
Какое-то время, совсем недолго, казалось, будто все у нас
налаживается. Вроде бы радость не совсем исчезла из Блэквуд-Мэнор. Гоблин вел
себя хорошо, но его лицо отражало, как в зеркале, растущие внутри меня
напряжение и тревогу. Леденящая эйфория дала трещину. Страх вновь завоевывал мой
разум.
