Тетушка же заявила своим милым голоском, что у меня только
две возможности: отправиться в колледж или посмотреть мир.
Я ответил ей, что пока не готов ни к тому, ни к другому, ибо
все еще не пришел в себя после смерти Линелль. Но добавил, что хочу поехать,
что в будущем обязательно присоединюсь к ней, если она позовет, но пока не могу
оставить дом. Мне нужен год. Мне необходимо многое прочесть и лучше понять те
уроки, которые преподала мне Линелль (этот последний аргумент решил все дело в
мою пользу!), а еще просто побыть дома и помочь Папашке и Милочке в
обслуживании постояльцев. Не за горами Марди Гра. Я поеду с Милочкой в Новый
Орлеан, чтобы полюбоваться парадом из дома ее сестры. А после, как всегда, к
нам на ферму Блэквуд приедет целая толпа гостей. Потом наступит черед Фестиваля
азалий, затем пасхальных праздников с очередным наплывом постояльцев. И мне
обязательно нужно быть дома, чтобы организовать рождественский банкет. Так что
пока не время для путешествия по свету.
Теперь, вспоминая, я понимаю, что находился в состоянии глубочайшей
тревоги, и простые радости жизни казались мне совершенно недостижимыми. К
веселью постояльцев я относился как к чему-то чужеродному. Я начал опасаться
сумерек. На меня наводили страх большие вазы с цветами. Гоблин появлялся редко,
без прежнего ореола таинственности – призрак-невежда, который не мог подарить
мне ни утешения, ни дружеского тепла. В непогожие дни, когда солнце скрыто за
облаками, у меня появлялось какое-то гнетущее чувство.
Возможно, я предвидел, что скоро наступят ужасные времена.
Глава 9
Тяжелые времена наступили со смертью Линелль и поминальной
мессой без гроба, что отзывалось в душе особо острой болью. То, что я не
выступил на мессе, стало для меня навязчивой идеей, глубоко засевшей в
подсознании. Линелль превосходно владела речью и научила этому искусству меня.
Мне следовало бы сказать хоть несколько слов, но я промолчал и теперь думал об
этом почти каждый день.
Какие бы мрачные перспективы мне ни грезились, я даже
понятия не имел о грядущей трагедии.
Не прошло и полугода, как однажды ночью в моей кровати
умерла Маленькая Ида. Ее обнаружила Жасмин, когда пришла будить меня к
завтраку, удивляясь, почему ее мама до сих пор не спустилась вниз. Гоблин с
застывшей, ничего не выражающей физиономией гнал меня из кровати безумными
жестами. Наконец Папашка выволок меня из спальни, а я, избалованный негодник,
которого только что разбудили, пришел в ярость.
Только через час, когда явились врач и распорядитель
похорон, домашние рассказали мне, что случилось. Маленькая Ида, в не меньшей
степени, чем Милочка, была моим ангелом-хранителем в юности – она и умерла
тихо, как ангел.
В гробу она казалась совсем маленькой, словно ребенок.
Похороны проходили в Новом Орлеане, где Маленькую Иду
похоронили на кладбище Святого Людовика, в склепе, которым ее семья владела
более ста пятидесяти лет. На церемонию собрался целый сонм цветных и черных
родственников. К моему облегчению, здесь можно было плакать, даже рыдать в
полный голос.
Разумеется, все белые – а их собралось довольно много с
нашей стороны – вели себя сдержаннее черных, но присоединились к общим
рыданиям.
Что касается моего матраца, то Жасмин и Лолли просто
перевернули его на другую сторону. Только и всего.
Я выбрал лучшую фотографию Маленькой Иды, сделанную во время
Марди Гра в доме тетушки Рути, поместил ее в рамку и повесил на стену.
На кухне теперь почти все время стоял плач, Жасмин и Лолли
лили слезы по своей матери, как только вспоминали о ней, а Большая Рамона, мать
Маленькой Иды, перестала разговаривать, ушла из большого дома и в течение
нескольких недель не покидала своего кресла-качалки.
Я регулярно ходил к Большой Рамоне – приносил ей суп,
пытался с ней разговаривать. В ответ слышал только одно: "Женщина не
должна хоронить своего ребенка".
Я тоже то и дело плакал.
В последнее время я постоянно думал о Линелль, а теперь еще
прибавилась и печаль о Маленькой Иде.
Гоблин понял, что Маленькая Ида мертва, но он никогда
особенно не сходил по ней с ума – разумеется, Линелль он любил больше – поэтому
воспринял эту смерть довольно легко.
Однажды, листая в кухне каталог товаров по почте, я увидел в
нем фланелевые ночные рубашки для мужчин и женщин.
Я заказал целую гору, а когда пришла посылка, влез вечером в
мужскую рубашку и с одной из женских в руках отправился к Большой Рамоне.
Позволь мне здесь уточнить, что Большую Рамону называли так
вовсе не из-за роста, а оттого, что она была старшей в семье. Точно так Милочку
могли бы звать Большой Мамой, если бы она только позволила.
Итак, продолжаю свою историю.
Я пришел к этой миниатюрной женщине, заплетавшей на ночь
свои длинные седые волосы, и сказал:
"Идем, будешь спать со мной. Ты мне нужна. Теперь,
когда Маленькая Ида ушла после стольких лет, нам с Гоблином одиноко".
Большая Рамона долго смотрела на меня своими круглыми
глазками. А затем в них зажегся огонек, она взяла из моих рук рубашку,
осмотрела ее, одобрительно кивнула и пошла в дом.
С той поры мы спали на большой кровати, прижавшись друг к
другу укутанными во фланель боками. Она заменила мне Маленькую Иду.
У Большой Рамоны была самая гладкая кожа на всей планете и
роскошные волосы, которые она никогда не стригла, а по утрам заплетала в косу,
сидя на краю кровати.
Во время этого ритуала я каждый раз пристраивался рядом и мы
болтали о пустяках, случившихся за прошедший день, а потом произносили молитвы.
Когда была жива Маленькая Ида, мы почти всегда забывали
помолиться, но с Большой Рамоной по три раза произносили вслух "Радуйся,
Мария", по три раза "Отче Наш" и неизменно заканчивали молитвой
об усопших: "Вечный покой дай усопшим, Господи, и свет вечный да светит
им. Да покоятся в мире".
А потом мы обычно говорили, как хорошо, что Маленькая Ида
так и не узнала настоящей старости, не страдала от болезней и что она, конечно,
теперь на Небесах, с Господом. Как и Линелль.
Наконец Большая Рамона интересовалась, с нами ли Гоблин,
после чего говорила:
"Ладно, скажи Гоблину, что пора спать". Тогда
Гоблин устраивался рядом, как бы сливался со мной, и я сразу засыпал.
