У меня словно гора с плеч свалилась. Я ведь думал, что
поездка в Нью-Йорк сказалась на нем роковым образом, что мое невнимание
заставило его померкнуть и, возможно, приблизило к смерти. А теперь он стал
прежним. Случались моменты, когда мне больше ни с кем не хотелось быть – только
с ним.
Сразу после того, как мне исполнилось семнадцать, нам
пришлось расстаться с Линелль.
Ее пригласили провести какие-то исследования в Мэйфейровском
медицинском центре в Новом Орлеане, и она не смогла бы совмещать мое обучение с
новой работой.
Я был безутешен, хотя понимал, как важно для Линелль такое
приглашение. Это было новейшее учреждение, оснащенное по последнему слову
техники, финансируемое могущественным семейством Мэйфейров из Новою
Орлеана, – ты знаком по крайней мере с одной его представительницей.
Лаборатории и оборудование центра уже успели войти в легенду.
Линелль мечтала изучать гормон роста непосредственно под
руководством знаменитой Роуан Мэйфейр, и уже одно то, что ее приняли в столь
солидное учреждение, означало победу. Но она больше не могла оставаться моей
учительницей и верной компаньонкой – это было просто невозможно. Мне повезло
уже в том, что она провела рядом со мной столько лет.
В последнюю нашу встречу с Линелль я успел признаться ей в
любви. Мои слова шли от самого сердца, и, надеюсь, она осознала всю степень
моей благодарности.
В тот день она направлялась вместе с двумя сотрудницами во
Флориду, они намеревались отдохнуть недельку в Ки-Уэст без детей и мужей.
Линелль погибла в аварии.
Она, любительница скорости, даже не сидела за рулем. Машину
вела другая. На шоссе они попали под сильный ливень, и машина, потеряв на
мокрой дороге управление, врезалась в огромный грузовик. Сидевшая за рулем
лишилась головы. Линелль объявили погибшей на месте, правда, в больнице ее
вернули к жизни и поддерживали на искусственном дыхании две недели, но она так
и не пришла в сознание. У нее было разбито все лицо.
Я узнал о происшествии, только когда нам позвонили
родственники Линелль, чтобы сообщить о поминальной мессе, которая должна была
состояться в Новом Орлеане. К этому времени ее уже похоронили в Батон-Руже, где
жили ее родители.
Я вышагивал по комнате много часов, без конца твердя только
одно слово: "Линелль". Я словно помешался. Гоблин тупо смотрел на
меня, явно ничего не понимая. А я не в силах был что-либо ему объяснить.
Папашка и Милочка отвезли меня на мессу, которая проходила в
современной церкви в Метэри. Гоблин выглядел совсем как живой. Я придержал для
него место рядом с собой на церковной скамье, но он меня очень раздражал своими
постоянными вопросами о происходящем. Его голос все время звучал у меня в
голове. Он не переставая жестикулировал – пожимал плечами, разводил руками,
качал головой – и то и дело произносил одними губами: "Где Линелль?"
Мессу служил престарелый священник. Церемония проходила не
без изящества, но для меня она стала сплошным кошмаром. Люди подходили к
микрофону, рассказывали о Линелль. Я понимал, что мне тоже следовало бы выйти
вперед и рассказать о том, что она для меня значила, но я никак не мог
преодолеть страх, что споткнусь или расплачусь. Весь остаток своей смертной
жизни я сожалел о том, что промолчал на мессе!
Я подошел к священнику принять причастие и, как всегда после
этого, строго и даже яростно велел Гоблину заткнуться.
Затем наступил страшный момент. Ты, наверное, даже не
подозреваешь, но я очень примерный католик и искренне верю в чудо
пресуществления – в то, что священник во время мессы превращает облатки и вино
в истинные Тело и Кровь Христа.
После причастия я опустился на колени в своем ряду и,
приказав Гоблину молчать, повернулся и увидел, что он стоит на коленях рядом,
плечом к плечу со мной, такой же раскрасневшийся, как и я, и злобно поглядывает
в мою сторону.
Впервые в жизни он испугал меня.
Он казался совсем живым, коварным, и от ужаса у меня мурашки
побежали по спине.
Я отвернулся, стараясь не обращать внимания на то, как он
давит на меня своим плечом, как скользит своей правой рукой по моей левой. Я
молился. Мысли мои унеслись далеко, а затем, открыв глаза, я вновь увидел его,
совсем из плоти и крови, и в моей душе еще сильнее разлился холодный страх.
Этот страх не проходил. Наоборот, я вдруг ясно ощутил
присутствие всех остальных людей в церкви, необычайно четко разглядел тех, кто
сидел впереди меня, потом бросил взгляд по сторонам, после чего дерзко
оглянулся через плечо на остальных. Меня не покидало ощущение их
обыкновенности. А потом я снова посмотрел на материализовавшеюся духа рядом со
мной, на его блестящие глаза, хитрую улыбку – и меня охватила отчаянная паника.
Я хотел прогнать его. Я хотел, чтобы он умер. Я пожалел, что
наше путешествие в Нью-Йорк его не погубило. И с кем я мог бы этим поделиться?
Кто бы меня понял? Я почувствовал в себе убийцу, безумца. А Линелль была
мертва.
Я продолжал сидеть на церковной скамье. Сердце будто
перестало биться. Гоблин не оставлял попыток привлечь мое внимание. Он вновь
стал прежним Гоблином, и, когда приник ко мне, когда растворился в воздухе и
окутал меня своей невидимой сутью, мне вдруг стало легко в его объятии.
Тетушка Куин вылетела из России, из Санкт-Петербурга, на
поминальную мессу, но не успела вовремя, задержавшись в Ньюарке, в штате
Нью-Джерси. Увидев свою комнату, отделанную в голубом, любимом цвете Линелль,
тетушка расплакалась. Бросившись на голубое атласное покрывало, она повернулась
на спину, уставилась на балдахин и в эту секунду – в своих туфлях на шпильках,
в шляпе колоколом, с неподвижным взглядом мокрых глаз, уставившихся в
никуда, – была очень похожа на одну из многочисленных модных куколок,
рассаженных по всему будуару.
Меня настолько опустошила смерть Линелль, что я совершенно
замкнулся в себе и надолго замолчал. Шли дни, мои родные начали беспокоиться, а
я все никак не мог произнести даже один-единственный звук – лишь сидел в своей
комнате, в любимом кресле у камина, ничего не делал и думал только о Линелль.
Гоблин чуть с ума не сошел, видя меня в таком состоянии. Он
начал непрерывно меня щипать, пытался поднять мою левую руку и, подбегая к
компьютеру, жестом показывал, что хочет что-то написать.
Помню, как тупо смотрел на него, когда он стоял около
письменного стола, подзывая меня, и только тогда понял, что все ею щипки были
ничуть не сильнее прежних и что он мог заставить мигать лампочки лишь слегка,
что, когда он дергает меня за волосы, я почти этого не чувствую, и что если
только захочу, то вообще смогу не обращать на него внимания без всяких
последствий.
