"Моя дочь могла бы появиться на балу шестнадцатилетних
в Новом Орлеане, – сказала Милочка. – Она могла бы стать дебютанткой
в обществе. Она могла бы проехать как фрейлина в королевском параде на Марди
Гра. Я и Рути помогли бы ей в этом. Но она предпочла совсем другое".
"Со мной все в порядке, Милочка, – сказал
я. – Пойми нас с Линелль правильно". Я все целовал и целовал ее,
отирал ей слезы и снова целовал.
Я мог бы ей напомнить, что она сама в свое время отказалась
от всех изысков Нового Орлеана ради очарования Блэквуд-Мэнор, что она всю свою
жизнь провела в кухне, покидая ее только ради платных гостей. Но это было бы
подло с моей стороны. Поэтому я все оставил как есть, лишь убедив ее, что
Линелль научила меня всему, чему не могли научить прежние учителя.
Мы с Линелль отказались от идеи найти сочувствие или
понимание у кого бы то ни было, кроме тетушки Куин. Линелль верила, когда я
жаловался на то, как трудно иногда противостоять нападкам Гоблина.
Например, если мне хотелось подольше почитать, то по
требованию Гоблина приходилось делать это вслух. Наверное, поэтому я и по сей
день читаю очень медленно: так и не научился быстро пробегать текст глазами, а
вынужден четко произносить каждое слово вслух или мысленно. А в те времена я
еще и избегал тех слов, которые были мне непонятны.
Благодаря Линелль я познакомился с творчеством Шекспира. Она
приносила мне фильмы, снятые по его пьесам, – мне особенно нравились
экранизации актера и режиссера Кеннета Браны
[16]
. Но когда она
попыталась почитать со мной Чосера в оригинале на староанглийском, я нашел это
чрезвычайно сложным и убедил ее отказаться от идеи.
В моем образовании есть пробелы, которые никто никогда не мог
заставить меня заполнить. Но я не тревожусь по этому поводу. Мне вовсе не нужно
разбираться в естественных науках, алгебре или геометрии. Как все сегодня, я
ношу в кармане калькулятор. Литература и музыка, живопись и история – вот мои
увлечения, которые до сих пор в часы покоя и одиночества поддерживают во мне
жизнь.
Но позволь мне закончить историю моей любви к Линелль.
Кульминация наступила незадолго до конца.
В один из своих редких визитов в Штаты тетушка Куин
позвонила из Нью-Йорка и поинтересовалась у Линелль, не может ли та привезти
меня туда. Мы оба – а вместе с нами и Гоблин – чуть с ума не сошли от радости.
Милочка и Папашка за нас порадовались, но сами уезжать с фермы не имели ни
малейшего желания. Они понимали, что тетушка пока не хочет возвращаться домой,
и попросили передать, что ее комната полностью отремонтирована и отделана, как
она и просила, в любимый цвет Линелль, голубой.
Я объяснил Гоблину, что мы скоро уедем гораздо дальше Нового
Орлеана и ему придется держаться ко мне поближе. Конечно, я надеялся, что он
останется на ферме, хотя в глубине души понимал, что этого не произойдет.
Откуда во мне возникла такая уверенность – не могу сказать. Возможно, оттого,
что он всегда сопровождал нас в поездках в Новый Орлеан. Точно не знаю.
По моему настоянию Гоблин получил отдельное место в
самолете, слева от меня. Мы летели первым классом – все трое, причем стюардессы
любезно обслркивали и Гоблина. Тетушка Куин ожидала нас в отеле
"Плаза", и целых десять неповторимых дней мы осматривали всевозможные
достопримечательности и музеи. Хотя нам предоставили такие же просторные номера
люкс, какой занимала тетушка Куин, где не переводились свежие цветы и коробки
конфет "Вишня в шоколаде", мы с Гоблином, как в былые времена,
ночевали на кровати тетушки Куин.
В то время мне было шестнадцать, но моих родственников не
беспокоило, что подросток или даже взрослый мужчина спит рядом со своей
бабушкой, – так было принято в нашей семье. Если уж быть совсем
откровенным, дома я по-прежнему спал в одной постели с матерью Жасмин,
Маленькой Идой, хотя в ту пору она уже совсем состарилась, ослабела и иногда
даже подмачивала простыни.
Но на чем я остановился? Ах да, Нью-Йорк, отель
"Плаза", и я сплю, свернувшись калачиком, в объятиях двоюродной
бабушки.
Гоблин был с нами постоянно, но с ним творилось что-то
странное. С каждым днем он становился все более и более прозрачным и, казалось,
ничего не мог с этим поделать. У него не было сил даже для того, чтобы
пошевелить моей рукой. Я узнал об этом, когда попросил написать мне, как ему
нравится Нью-Йорк. Он не смог. А это означало, что больше не было никаких
щипков и дерганья за волосы – проделок, за которые в прошлом я сурово наказывал
его молчанием и презрением.
Я размышлял над таким необычным преображением призрака,
который всегда являлся передо мной, словно созданный из плоти и крови, но, по
правде говоря, мне не особенно хотелось беспокоиться по этому поводу. Я хотел
посмотреть Нью-Йорк.
Кульминацией нашей поездки явилась экскурсия в музей
"Метрополитен", и я никогда не забуду, сколько бы ни прожил, как
Линелль вела нас с Гоблином от картины к картине, рассказывая попутно о
соответствующем историческом периоде и выдающихся личностях того времени.
После трех экскурсий Линелль усадила меня на скамью в зале
импрессионистов и спросила, что, по моему мнению, я узнал для себя нового. Я
надолго задумался, а потом ответил, что, как мне кажется, из-за двух мировых
войн современная живопись лишилась цвета. А еще я сказал, что, может быть,
теперь, только теперь, когда нам не угрожает третья мировая война, цвет,
вероятно, вернется в картины. Линелль очень удивилась, подумала и сказала, что
я, наверное, прав.
Я многое помню из той поездки: посещение собора Святого
Патрика, в котором я расплакался, долгую прогулку в Сентрал-парке, блркдания по
Гринвич-Виллидж и Сохо, короткую поездку за моим паспортом – на тот случай,
если я вскоре соберусь в Европу, – но все это не относится к данному
повествованию. Важна, быть может, одна деталь: Гоблин все это время вел себя
как шелковый и, несмотря на свою прозрачность, пребывал, как и я, в диком
восторге. Он во все глаза смотрел по сторонам и буквально светился от счастья.
Ну и, конечно, в Нью-Йорке повсюду такое столпотворение, что, когда я
заговаривал с Гоблином в ресторанах или на улице, на нас никто не обращал
внимания.
Снимаясь на фото для паспорта, я ожидал, что он станет
позировать рядом, но этого не случилось.
Когда мы вернулись домой, Гоблин вновь обрел свой прежний
вид и способность проказничать. Он мог дотанцеваться до полного изнеможения и
раствориться в воздухе просто от радости.
