Это была моя собственная голова в полупрофиль, искусно
вырезанная из пластинки двухслойного сардоникса, – чрезвычайно тонкая
работа; белый камень на черном блестящем фоне.
Тяжелая камея, образец великолепного мастерства Она
предназначалась в подарок любимой тетушке Куин и была сделана скорее ради
шутки, но прежде чем наступил подходящий момент, в моих жилах потекла Темная
Кровь. А теперь поздно, все это осталось для меня в прошлом.
Каков же был портрет на камее? Продолговатое, овальной формы
лицо с чересчур изящными чертами: слишком тонкий нос, круглые глаза, изогнутые
дугой брови, пухлый ротик, губки бантиком, как у двенадцатилетней девчонки. Ни
тебе огромных глаз, ни высоких скул, ни массивного волевого подбородка. Очень
хорошенькое личико, не в меру хорошенькое. Именно поэтому я остался недоволен
практически всеми фотографиями, сделанными для создания этого портрета.
Однако художник по камню не придал моему лицу хмурого
выражения – напротив, на камее я слегка улыбаюсь. Короткие волнистые волосы он
превратил в густые локоны, напоминающие нимб Аполлона, и с неизменным
изяществом изобразил воротник рубашки, лацкан пиджака и галстук.
Разумеется, камея не могла передать, что мой рост шесть
футов четыре дюйма, что волосы у меня иссиня-черные, глаза голубые, а
телосложение худощавое, равно как и того, что у меня длинные тонкие пальцы,
словно созданные для игры на рояле (я действительно время от времени сажусь за
инструмент). Только благодаря моему росту люди понимали, что перед ними молодой
человек, а не хорошенькая девушка с изнеженными ручками.
Вот таким было это загадочное создание, разглядывавшее
собственный портрет. Создание, искавшее сочувствия и словно жаждущее сказать:
"Что ж, подумай, Лестат. Я молод и глуп. Но не лишен привлекательности.
Взгляни на эту камею. Меня можно назвать симпатичным. Так дай мне шанс".
Я бы велел выгравировать эти слова крошечными буквами на
обратной стороне камеи, но там в овальную рамку было вставлено мое фото –
тусклое, не очень хорошего качества, однако наглядно подтверждавшее точность
художественного портрета.
И все-таки на золотой рамке, прямо под камеей, было
выгравировано одно слово: Квинн. Мастер хорошо скопировал мой почерк, который я
всегда ненавидел: мне кажется, так обычно пишет левша, старающийся скрыть этот
недостаток, а я словно пытался сообщить всему миру, что вполне разумен и
способен отвечать за свои поступки, хотя и вижу призраков.
Я быстро перечел письмо, вновь, в который уже раз испытывая раздражение
при виде ровных, скучно однообразных строк, затем сложил листки и спрятал
вместе с камеей в узкий коричневый конверт.
Запечатав конверт, я положил его во внутренний нагрудный
карман черного блейзера, застегнул верхнюю пуговицу на белой парадной рубашке и
повязал простой галстук из красного шелка. Вот он, Квинн, – настоящий
щеголь. Квинн, достойный стать персонажем Вампирских хроник. Квинн,
принарядившийся, чтобы умолять о милости быть принятым в Сообщество избранных.
Я откинулся на спинку стула и прислушался. По-прежнему
никакого намека на присутствие Гоблина. Куда же он подевался? Мне вдруг стало
до боли одиноко без него, и пустота ночного воздуха сделалась явственно
ощутимой. Он ждал, когда я выйду на охоту, мечтал о свежей крови. Я и сам чувствовал
легкий голод, но этой ночью у меня были совсем другие намерения: я собирался
отправиться в Новый Орлеан. И возможно, встретить там свой смертный час.
Гоблин, конечно же, ни о чем не догадывался. Он, дитя
неразумное, не мог понять, что сейчас происходит. Да, действительно, он всегда
выглядел в точности как я и с течением времени изменял свой облик вместе со
мной, но при этом неизменно оставался ребенком. Стоило ему схватить своей
правой рукой мою левую, как почерк тут же превращался в детские каракули.
Наклонившись, я дотронулся до кнопки на мраморной
столешнице. Свет ламп медленно потускнел и вскоре совсем погас. В хижине
отшельника воцарилась тьма. И сразу же все звуки как будто сделались громче:
крик ночной цапли, журчание темной смрадной воды, возня крошечных существ в
густых, сплетающихся между собой кронах кипарисов. Я чуял аллигаторов,
опасавшихся этого острова не меньше, чем люди. И всем существом чувствовал
зловонную жару.
Луна светила ярко, и постепенно я разглядел кусочек неба,
ярко-синий, с металлическим отливом.
Болото здесь, вокруг острова, было самым глубоким.
Тысячелетние кипарисы цеплялись узловатыми корнями за берег, сгибаясь под
тяжестью ползучего испанского лишайника, серебряными бородами свисавшего с
уродливо искривленных веток. Казалось, деревья выстроились здесь специально,
чтобы скрыть Хижину Отшельника от посторонних глаз. Возможно, таковым и было их
предназначение.
Только молнии время от времени атаковали этих древних
часовых, не страшась старинных легенд, гласивших, что на острове Сладкого
Дьявола обитает зло и что тот, кто туда отправится, рискует никогда не
вернуться.
Впервые я услышал эти легенды в пятнадцатилетнем возрасте. А
в двадцать один мне повторили их снова, но тщеславие и любопытство влекли меня
на загадочный остров, к весьма еще крепкому двухэтажному дому и таинственному
мавзолею рядом с ним. Но теперь для меня не существовало никакого
"потом". Остались только бессмертие, бьющая через край энергия и
великая сила, навсегда отрезавшие меня от реальности и времени.
Человеку в пироге пришлось бы больше часа лавировать между
корнями деревьев, чтобы добраться от острова до большой земли – до пристани у
основания возвышенности, на которой стоял Блэквуд-Мэнор, надменный и
величественный.
На самом деле я не испытывал привязанности к Хижине
Отшельника, но она была мне необходима. Мне не нравился мрачный мавзолей из
гранита и золота с выбитыми в камне странными латинскими надписями, однако днем
приходилось прятаться в нем от солнца.
Зато Блэквуд-Мэнор я любил той безрассудной и эгоистичной
любовью, которую порождают в наших душах только величественные дома, всем своим
обликом словно говорящие: "Я стоял здесь до того, как ты появился на этом
свете, и буду стоять после твоей смерти". Такие строения словно воплощают
собой надежность и олицетворение мечты.
История Блэквуд-Мэнор захватывала меня не меньше, чем его
тщеславная красота Я всю жизнь прожил в этом особняке, если не считать чудесных
путешествий за границу.
Я не мог понять, почему множество моих дядюшек и тетушек
все-таки покинули Блэквуд-Мэнор, но эти люди – чужаки, переселившиеся на север
и приезжавшие домой только изредка, на похороны, – меня не интересовали.
Сам же я был очарован родовым особняком.
