Праздности он не выносил. Его единственным отдыхом была игра
на губной гармонике. Он купил мне несколько гармоник и научил довольно хорошо
играть. Но самую большую радость ему доставляла работа над каким-нибудь
"проектом". Тогда он мог трудиться бок о бок с Обитателями Флигеля –
двоюродными дедушками Жасмин, ее братьями и так далее – до самого захода, и я
никогда не видел его за рулем какого-либо другого транспортного средства, кроме
легкого грузовичка. Только когда умерла Милочка, он вместе со всеми отправился
в город на лимузине.
Но мне кажется (и признаваться в этом больно), что Папашка
не любил свою дочь Пэтси. Наверное, он относился к ней так же, как впоследствии
и она ко мне.
Пэтси была поздним ребенком, теперь я это знаю, хотя в то
время как-то не задумывался о таких вещах. И когда я вспоминаю прошлое,
рассказывая тебе эту историю, то сознаю, что для нее не нашлось места в этой
жизни. Если бы она стала дебютанткой, подобно Милочке, что ж, возможно, все
сложилось бы иначе. Но Пэтси родилась на ферме и пустилась во все тяжкие, а
такого поведения Папашка, несмотря на свои деревенские привычки, вынести не
мог.
Папашка не одобрял в Пэтси решительно все – от распушенных
по плечам и спине волос с пышным начесом до крошечных мини-юбок, которые она
носила. Он терпеть не мог ее белых ковбойских сапожек и не скрывал этого, а еще
говорил, что ее пение – сплошная глупость и что она никогда не добьется успеха
со своим ансамблем. Во время репетиций он заставлял ее закрывать дверь гаража,
чтобы "грохот" не мешал постояльцам. Он терпеть не мог ее вульгарный
макияж и кожаные куртки с бахромой и каждый раз не упускал возможности
заметить, что она выглядит как самое настоящее отребье.
Она не оставляла его колкости без ответа, кричала, что
обязательно заработает кучу денег, чтобы убраться отсюда к черту на рога, а
однажды во время ссоры с отцом разбила вазочку для печенья, полную шоколадной
помадки, которую приготовила Милочка. Каждый раз, выходя из кухни, Пэтси не
забывала громко хлопнуть дверью.
И все же я с самого начала знал, что моя мать была хорошей
певицей, – так говорили Обитатели Флигеля, это подтверждали Жасмин и
Маленькая Ида, и даже Большая Рамона с ними соглашалась. По правде говоря, мне
и самому нравилось ее пение, и когда я играл во дворе, то украдкой, чтобы не
видел Папашка, подбирался поближе к гаражу и слушал, как Пэтси подвывает под аккомпанемент
своего ансамбля. Только вот приходилось мириться с бесконечной чередой молодых
людей, тянувшихся на задний двор, – гитаристов и ударников. Я знал, что
Папашка их всех ненавидит.
Иногда Гоблин начинал приплясывать под музыку Пэтси, и, как
случается со многими духами, танец его захватывал: он раскачивался из стороны в
сторону, смешно и глупо жестикулируя руками, и откалывал такие коленца, на
которые не способен ни один мальчик из плоти и крови. Он словно превращался в
кеглю, которая пошатывается, но никак не может упасть, и я тогда чуть не умирал
со смеху, глядя на его трюки.
Я тоже пристрастился к этим танцам и, как его единственный
партнер, пытался копировать все па. А когда Пэтси выходила из гаража перекурить
и замечала меня, то всякий раз кидалась ко мне, как коршун, и осыпала
поцелуями, причитая при этом: "И все же ты чертовски милый парнишка".
Она как-то странно произносила эту фразу, словно соглашаясь со своим
противником в споре, но ведь никто ей и не возражал, разве что этот спор она
вела сама с собой.
Кажется, я считал ее своей двоюродной сестрой, и так
продолжалось дотех пор, пока шумные стычки Пэтси и Папашки не раскрыли мне
глаза.
Причиной жарких ссор между ними были финансовые проблемы.
Папашка отказывался снабжать Пэтси деньгами, хотя, как я теперь знаю, в семье
их всегда было полно. Но Папашка заставлял Пэтси буквально выколачивать из него
каждый пятицентовик. Насколько я понимаю, Папашка отказывался вкладывать в нее
средства как в певицу. Иногда их ссоры доводили меня до слез.
Однажды, когда я сидел за своим детским столиком в кухне
вместе с Гоблином, а Пэтси и Папашка затеяли очередное сражение, Гоблин взял
мою руку, в которой был зажат карандаш, и вывел одно слово: "плохо".
Я был рад тому, что написал он это совершенно правильно. А потом он придвинулся
ко мне совсем близко и попытался обнять одной рукой, но в те дни его тело еще
не было гибким. Я понимал, что он хочет утешить меня. Гоблин так старался, что
стал невидимым, но я все равно чувствовал, как он прижимается к моему левому боку.
В иные дни, когда Пэтси сражалась за деньги, Гоблин тянул
меня из комнаты, и ему не приходилось прилагать для этого много усилий. Мы с
ним бежали наверх, в детскую, куда не доносился шум ссоры. Он мог подниматься
по ступеням со мной, а то вдруг исчезал и появлялся вновь уже на верхней
площадке лестницы.
Во время ссор в кухне Милочка из-за своего смирения не смела
противоречить Папашке, но время от времени подкидывала дочери деньжонок. Я
видел это, а Пэтси каждый раз осыпала Милочку поцелуями и без конца
приговаривала:
"Мамочка, даже не знаю, что бы я без тебя делала".
Потом она отправлялась в город на заднем сиденье чьего-либо
мотоцикла или на собственной машине – видавшем виды ободранном фургончике, на
обоих бортах которого краской из баллончика было выведено: "Пэтси
Блэквуд". Тогда в течение по меньшей мере трех дней мы не видели Пэтси и в
студии царила тишина.
Одним ужасным вечером я впервые осознал, что Пэтси
приходится мне гораздо более близкой родственницей, чем я предполагал прежде.
Она и Папашка кричали друг на друга во все горло, и в какой-то момент он вдруг
заявил:
"Ты не любишь Квинна".
А после добавил:
"Ты не любишь собственного мальчика. Будь ты хорошей
матерью, в этом доме никто и никогда не услышал бы ни о каком Гоблине. Ему не
был бы нужен какой-то там Гоблин".
В ту же секунду я понял, что это правда, что Пэтси – моя
мать. Слова Папашки прочно засели в памяти, вызвав какие-то смутные чувства, и
меня вдруг разобрало любопытство: мне нестерпимо захотелось расспросить деда,
выяснить, что он имел в виду. А еще от мысли, что Пэтси меня не любит, боль
пронзила грудь и живот, хотя до этой минуты мне, скорее всего, было все равно.
"Ты никудышная мать, вот ты кто, да к тому же
шваль!" – тем временем продолжал вопить Папашка.
И тогда Пэтси схватила большой нож и набросилась на Папашку,
но он одной рукой зажал оба ее запястья. Нож упал на пол. Пэтси в бешенстве
заявила отцу, что ненавидит его и если бы смогла, то убила бы, что отныне ему
лучше бы держать ухо востро и что это не она, а он не любит собственного
ребенка.
