Вслед за этим у меня сохранился ряд воспоминаний о наших с
Гоблином играх в моей комнате. Счастливые, счастливые минуты. Мы играли в
кубики, к которым прилагался превосходный набор колонн и арок, строили здания,
смутно напоминавшие классические, а затем их разрушали. Для разрушения стен у
нас был отличный арсенал маленьких пожарных машин и автомобильчиков, но иногда
мы действовали просто руками или ногами.
Поначалу у Гоблина не было сил действовать самостоятельно,
он обрел их позднее, а до того пользовался моей левой рукой, чтобы ударить по
стене или направить на нашу чудесную конструкцию пожарную машину. После каждого
разрушения он улыбался и, оторвавшись от меня, принимался танцевать.
Я отлично помню эти комнаты. Маленькая Ида, мать Жасмин,
спала на большой кровати рядом со мной, так как я уже не помещался в колыбели,
и Гоблин спал вместе с нами. А эта комната служила игровой, и здесь было полно
всевозможных игрушек.
Я легко находил общий язык с Гоблином, поэтому у него не
было причин подличать.
Постепенно, несмотря на мой юный возраст, я начал понимать,
что Гоблин не желает делить меня с остальным миром и что он счастлив и
становится сильнее, только когда единолично владеет моим вниманием.
Гоблин не хотел даже, чтобы я играл на губной гармошке,
потому что в эти минуты я не принадлежал ему безраздельно, хотя он любил
танцевать под звуки радио или под пение женщин в кухне. В такие минуты он
заставлял меня смеяться или танцевать вместе с ним. Но стоило мне взяться за
губную гармошку, особенно в компании с Папашкой, как я оказывался в другом
мире.
Разумеется, я быстро смекнул, как выйти из положения: начал
играть на гармонике специально для Гоблина, кивая и подмигивая ему (я очень
рано научился подмигивать, причем обоими глазами порознь), пока он танцевал. С
годами он смирился с моим увлечением.
Почти всегда Гоблин получал то, что хотел. У нас здесь стоял
стол для рисования. Я позволял ему руководить мною, и он водил своей правой
рукой мою левую. Но у него получались одни каракули, тогда как я хотел рисовать
фигурки из палочек и кружочков или просто рожицы с кругляшками глаз. Я учил его,
как рисовать фигурки из палочек и овалов (Маленькая Ида называла их яичными
человечками) и сады с большими круглыми цветами, которые мне очень нравились.
Именно за этим детским столиком он впервые продемонстрировал
мне свой слабый голосок. Никто, кроме меня, не мог его услышать, а я уловил
слова как обрывки какой-то мысли, вспыхнувшей на секунду у меня в голове. Я
обращался к нему нормальным голосом, но иногда шепотом, переходящим в
бормотание. Помню, Маленькая Ида и Большая Рамона без конца переспрашивали, что
я сказал, и заставляли меня говорить правильно.
Иногда, когда мы сидели с Гоблином в кухне и я разговаривал
с ним, Папашка или Милочка задавали мне те же вопросы: что, ради всего святого,
я там бормочу, разве я не знаю, как нужно правильно говорить, и не буду ли я
настолько любезен, чтобы произносить слова целиком, потому как я прекрасно умею
это делать?
Я убедил Гоблина, что придется с этим смириться и общаться
при помощи целых слов, но он по-прежнему прибегал к телепатическим обрывкам и,
окончательно расстроившись, вообще отказался от такого способа разговаривать.
Он вернулся к прежней привычке, только когда я стал Охотником за Кровью и
начались его нападения. Даже сейчас, как тебе известно, я воспринимаю его фразы
будто в полуобморочном состоянии, и слова лишь небольшая часть этого
восприятия.
Но вернемся к его раннему развитию. Он научился кивать или
качать отрицательно головой в ответ на мои вопросы, а еще посылать мне безумные
улыбки, когда я говорил или делал то, что ему нравилось. Являясь передо мной
каждый день, он поначалу не казался бестелесным созданием и лишь с течением
времени становился полупрозрачным. Я каждый раз ощущал, что он где-то рядом,
даже если он оставался невидимым, а ночью чувствовал его объятия – это было
очень легкое, но явственное ощущение, которое до этого момента я даже не
пытался кому-либо описать.
Будет справедливым заметить, что в те минуты, когда Гоблин
не строил рожи и не прыгал по комнате, он окружал меня всепоглощающей любовью.
Возможно, она была сильнее, когда он оставался невидимым, но, если он за весь
день или ночь ни разу не появлялся передо мной хотя бы на короткое время, я
плакал от горя.
Иногда, бегая по траве или качаясь на качелях, подвешенных
на старом дубе возле кладбища, я чувствовал, как он ко мне прижимался, спина к
спине, и тогда я говорил с ним не переставая, и мне было все равно, вижу я его
или нет.
Я не уверен, но мне и сейчас кажется, что он всегда меня
слушает. Во всяком случае, прежде я думал именно так. Со временем меняется
только его сила, с помощью которой он отвечает или является передо мной.
Однажды очень ярким днем я сидел в кухне. Милочка учила
меня, как пишутся некоторые слова – "хорошо" и "плохо",
"весело" и "грустно", а я обучал тому же Гоблина, который
держал свою руку на моей. Разумеется, никто не знал, что часть слов в тетрадке
написана Гоблином, а когда я попытался рассказать об этом, все только
посмеялись. Все, кроме Папашки, которому Гоблин никогда не нравился и который
не уставал обеспокоенно твердить: "Не знаю, к чему приведут все эти
разговоры о Гоблине".
Несомненно, Пэтси тоже тогда участвовала в моей жизни, но я
помню ее, только начиная лет с четырех или пяти. И даже тогда, как мне кажется,
я не знал, что она приходится мне матерью. Уверен, она ни разу не поднималась
сюда, в мою комнату, а когда мне случалось видеть ее в кухне, я всякий раз
боялся, что вот-вот начнется громкая ссора между нею и Папашкой.
Я любил Папашку, и не без причины, ведь он любил меня.
Сколько я его помнил, это был высокий худощавый мужчина с седой шевелюрой,
всегда занятый работой – чаще всего он делал что-нибудь руками. Он получил
образование, очень грамотно говорил, как и Милочка, но всегда стремился быть
сельским жителем. И как кухня поглотила Милочку, которая в молодости с успехом
дебютировала в светском обществе Нового Орлеана, так ферма полностью завладела
Папашкой.
Журнал регистрации постояльцев Блэквуд-Мэнор Папашка хранил
на компьютере в своей комнате. И хотя время от времени он наряжался в белую
рубашку и костюм для проведения экскурсий по дому, эти обязанности не
относились к числу его любимых. Папашка предпочитал ездить по лужайкам на своем
любимом тракторе-косилке или заниматься любой другой работой на свежем воздухе.
