Есть у нас и другие родственники – по линии жен Уильяма. Их
у него было две: первая приходилась матерью Гравье, а вторая – тетушке Куин.
Кроме того, родственники жены Гравье и, разумеется, родственники Милочки. И
хотя время от времени я вижусь с этой родней, она никоим образом не касается
этой истории и вообще не оказала на меня никакого влияния, если не считать
того, что из-за них я начал себя чувствовать безнадежно странным, не таким, как
все.
Но пора перейти к рассказу обо мне и Гоблине и о том, как я
получил образование. Перед этим, однако, позволь мне, насколько возможно,
проследить родословную Блэквудов. Манфред – наш патриарх, и Уильям приходится
ему сыном. Уильям родил Гравье. Гравье – Папашку. А Папашка на закате жизни,
когда он и Милочка уже отчаялись завести ребенка, произвели на свет Пэтси. В
возрасте шестнадцати лет Пэтси родила меня – Тарквиния Энтони Блэквуда. Что
касается моего отца, то позволь мне сразу же внести в этот вопрос ясность:
никакого отца у меня нет.
У Пэтси весьма смутное представление о том, что происходило
с ней в те недели, когда я мог быть зачат. Она лишь помнит, что пела с ансамблем
в Новом Орлеане, раздобыв фальшивые документы, чтобы получить работу в клубе,
где играл этот ансамбль, и с целой компанией музыкантов и певцов жила в
квартире на Эспланейд-авеню, где было "полно табака, вина и общения".
Я часто гадал, почему Пэтси не сделала аборт. Наверняка она
ухитрилась бы это устроить. И каждый раз меня терзает одно подозрение: Пэтси,
скорее всего, думала, что материнство сделает ее взрослой в глазах Папашки и
Милочки и тогда они предоставят ей свободу и деньги. Однако Пэтси не получила
ни того ни другого. И вот на руках шестнадцатилетней девчонки оказался
младенец, годившийся ей скорее в младшие братья, чем в сыновья. Она понятия не
имела, что со мною делать, и упорно продолжала осуществлять свою мечту: стать
известной певицей в стиле кантри и заиметь собственный ансамбль.
Мне приходится вспоминать об этом, когда я думаю о матери.
Приходится изгонять из сердца ненависть к ней. Но каждый раз я не могу не
чувствовать боли. Стыдно в подобном признаваться, но я готов ее убить. Я презираю
ее. Возможно, я теперь превратился в чудовище, благодаря поворотам судьбы,
которых мог бы избежать, имея хотя бы намек на то, что меня ждет впереди. Но
Пэтси тоже чудовище, хотя и другого сорта.
Но вернусь к истории о себе и Гоблине, расскажу, как воспитывали
меня и как я, в свою очередь, воспитывал его.
Глава 8
Я уже говорил, что Гоблин мой двойник. Позволь еще раз это
повторить, ибо он каждый раз является передо мной в облике моей абсолютно
идеальной копии, так что всю свою жизнь я отражался в Гоблине как в зеркале,
хотя этого не сознавал.
Что до его личности, желаний, характера, то все это ко мне
не имело никакого отношения. Временами он становился настоящим дьяволом, мог
унизить меня или смутить, а мне редко удавалось одержать верх, хотя я довольно
рано понял, что если не обращать на него никакого внимания (что, кстати,
требовало огромного усилия воли), то он поблекнет и в конце концов исчезнет.
Иногда я был занят лишь тем, что рассматривал Гоблина, чтобы
лучше узнать, как выгляжу я сам, а когда мне приходилось хоть как-то меняться,
например, подстригать волосы, то Гоблин каждый раз сжимал кулачки, строил
жуткие рожицы и беззвучно топал ножкой. Из-за этого я чаще всего ходил с
длинной прической. С годами Гоблин начал проявлять интерес к тому, как мы
одеты, иногда даже швырял на пол рубашку и штанишки, которые хотел видеть на
мне.
Но я слишком углубляюсь в мелочи, а должен рассказывать все
по порядку.
Мое первое ясное воспоминание – празднование моего трехлетия
в кухне, где собрались Милочка, Жасмин, ее сестра Лолли, их мать, Маленькая
Ида, и бабушка, Большая Рамона. Все разместились на высоких табуретах или
стульях за белым блестящим кухонным столом и не сводили с меня глаз, а я сидел
за детским столиком и разговаривал только с Гоблином, занявшим место рядом. Я
объяснял ему, как держать вилку, хотя сам только недавно этому научился, и как
правильно есть торт.
Ему накрыли слева от меня, поставив на стол точно такой же
стакан молока и кусок торта, и придвинули маленький стульчик. В какой-то момент
он схватил мою левую руку – я левша, а он правша – и размазал ею мой торт по
тарелке.
Я разревелся. До того момента я и представить не мог, как
силен приятель: он двигал моей рукой, а я вовсе не собирался размазывать торт
по тарелке, а хотел его съесть. В ту же секунду в кухне поднялась невероятная
суматоха, все бросились ко мне, Милочка пыталась осушить мои слезы и в то же
самое время приговаривала, что я "натворил дел".
По случаю праздника мы с Гоблином были в одинаковых синих
матросских костюмчиках. Даже в том раннем возрасте у меня было смутное
ощущение, что он такой сильный из-за ливня на улице.
Я любил в такие дождливые дни стоять у задней двери,
укрывшись за рамой с сеткой от москитов, и смотреть, как льется сверху дождь,
чувствуя за спиной тепло ярко освещенной электрическими лампами кухни, слушая,
как из радио доносится какая-нибудь старая песенка или Папашка играет на губной
гармошке, и ощущая приятный запах, доносившийся из духовки. Я знал, что меня
окружают дорогие мне и любящие меня люди.
Но позволь вернуться к моему дню рождения.
Итак, Гоблин все испортил, и я никак не мог успокоиться. А
он, маленький идиот, сначала скосил глаза и покачал из стороны в сторону
головой, а потом указательными пальцами растянул себе рот до ушей, как только
он умел это делать, отчего я разорался еще громче.
Если бы даже я захотел, мне ни за что не удалось бы так
растянуть себе рот, но он частенько это проделывал только для того, чтобы
вывести меня из себя.
Потом он исчез, и следа не осталось, а я начал во все горло
выкрикивать его имя. Последнее, что я помню о том событии, это как все женщины
пытаются меня успокоить (четыре чернокожие служанки были такими же добрыми, как
моя родная бабушка Милочка), а потом пришел Папашка и, вытираясь полотенцем
после дождя, поинтересовался, что у нас случилось.
Я не переставая голосил: "Гоблин, Гоблин", но тот
все не возвращался. Меня охватил ужас, что случалось каждый раз, когда приятель
исчезал, и каким образом все в конце концов разрешилось – не знаю.
Воспоминание о том дне довольно смутное, но я точно помню
огромную цифру "3" на торте, помню, как все с гордостью говорили, что
я теперь большой, что мне уже три года, и помню, каким сильным оказался Гоблин
и сколько в нем было злобы.
А еще в тот день рождения Папашка подарил мне губную
гармошку и научил на ней играть. Мы уселись рядышком и поиграли на ней немного,
а после у нас вошло в привычку играть на гармошке после ужина, перед тем как
Папашка поднимался к себе спать.
