Но я всегда отличался находчивостью и не стремился к смерти,
так что она никогда не являлась для меня соблазном. Я был свидетелем того, как
Греция пала перед Римом. И еще много веков спустя пьесы моего Мастера
продавались в книжных лавках и на рынках. Я был свидетелем того, как
сокровенные стихи Мастера изучали и читали вслух юноши-римляне, а затем я был
свидетелем подъема христианства и потери тысяч произведений – поэзия, драма,
даже пьесы Эсхила, Софокла и Еврипида – все было потеряно – и история, и письма
– а с ними исчезло и имя моего Мастера, сохранилось лишь несколько драгоценных
работ, тогда как я знал их так много.
Я доволен. Я до сих пор не утратил своей находчивости. Я
имею дело с бриллиантами и жемчугами. Благодаря мысленному дару я богат. Я
никого не обманываю. Я умен даже больше, чем нужно. Я не расстаюсь с Петронией.
Мне нравится компания Манфреда. Мы с ним играем в шахматы и карты, беседуем и
бродим вместе по улицам Неаполя. Отлично помню ту ночь, когда она притащила его
сюда, ругаясь, что вынуждена выполнить уговор.
Петрония и Манфред познакомились здесь, в Неаполе, и у нее
появилась новая причуда – навещать болото, где он жил, и прятаться там в одном
укромном месте. Оно казалось ей очень подходящим: в том уголке дикой природы
она могла охотиться на бродяг, пьяниц и игроков Нового Орлеана и всех южных
земель. Позже он выстроил для нее домик и роскошную усыпальницу, по ее
собственному вкусу, и Петрония любила удаляться туда, если ей случалось
рассердиться на меня или вдруг ее тянуло на что-то новенькое, – тогда она
покидала Италию, где все дела были переделаны сотни раз.
Прошло какое-то время, и ей пришлось пообещать Манфреду, что
она подарит ему Кровь (он уже знал, кто она такая), в конце концов она была
вынуждена сдержать свое слово, или я велел ей сдержать слово, так она и сделала
– привела Манфреда сюда, а те, кого он любил, подумали, что он погиб на болоте.
То же самое теперь будет и с тобой. Твои родные решат, что ты умер на болоте.
Разве не так?"
Я ничего не ответил.
Через какое-то время я сказал:
"Спасибо за все, что ты мне рассказал, за все, чему
научил. Я очень тебе благодарен, даже не могу выразить насколько. Можно я задам
еще один вопрос?"
"Конечно можно. Задавай". – Он улыбнулся.
"Ты прожил более двух тысяч лет, вернее, без малого
три", – сказал я.
Он помолчал, потом кивнул.
"Что ты дал миру взамен за это долголетие?" –
спросил я.
Он внимательно посмотрел на меня. Его лицо стало задумчивым,
не теряя обычной теплоты и сердечности. А затем он мягко сказал:
"Ничего".
"Почему?" – удивился я.
"А что я должен был дать?" – спросил он.
"Не знаю, – сказал я. – Мне кажется, я схожу
с ума. Мне кажется, что раз я обречен жить вечно, то должен что-то отдать
взамен".
"Но мы не часть этого мира, разве ты не
понимаешь?"
"Да, – со вздохом ответил я. – Слишком хорошо
понимаю".
"Не мучай себя. Подумай хорошенько. Подумай. У тебя
есть время, все время, которое только существует".
Я чуть было снова не расплакался, но подавил душившие меня
слезы.
"Позволь теперь мне спросить, – сказал он. –
Когда ты был жив, тебе хотелось что-то отдать за то, что ты живешь?"
"Да, – ответил я, – хотелось".
"Понятно. Выходит, ты такой же, как мой старый Мастер с
его поэзией. Но ты не должен следовать его примеру! Представь себе, Квинн,
сколько всего я видел. А еще предстоит столько разных дел. Интересных
дел".
"Ты так думаешь?" – спросил я.
"Я это знаю, – ответил он. – Пойдем, пора
возвращаться в палаццо. Нас ждет Петрония".
"Это утешает", – не без иронии заметил я.
Когда мы встали, чтобы покинуть кафе, я на секунду
задержался и взглянул на себя внимательно в зеркальную стену. Даже на мой
теперешний нечеловеческий взгляд, я выглядел вполне по-людски. Никто в кафе на
нас особо не пялился, если не считать случайную пару хорошеньких девиц, которые
зашли, выпили по чашке эспрессо и ушли. Вполне по-людски. Да. Я остался доволен.
Чрезвычайно доволен.
Глава 42
Когда мы вернулись в палаццо обычным способом, пешком,
молодая служанка, у которой от страха зуб на зуб не попадал, сообщила, что
Петрония хочет меня видеть и сейчас она в своей гардеробной.
Комната, куда я вошел, показалась мне очаровательной. Одна
стена была сплошь зеркальной. Петрония сидела в гранитном алькове на скамье из
того же материала, на бархатной подушке, а юный Адонис заканчивал ее прическу.
Она была одета по-мужски в бархатный костюм темно-желтого
цвета с белой рубашкой с оборочками, которая, надо полагать, хорошо бы
смотрелась в восемнадцатом веке, а под горлом у нее была приколота большая
прямоугольная камея с изображением множества мелких фигурок в бриллиантовом окружении.
Она зачесала волосы назад, и юноша теперь заплетал их в
косы. Две нитки бриллиантов были приколоты вокруг головы прекрасной формы, как
я уже упоминал, а еще две бриллиантовые нити парикмахер вплетал ей в волосы.
Окна комнаты выходили на море, как и в тех других комнатах
палаццо, в которых я побывал, хотя, кажется, я забыл упомянуть об этом,
описывая ванную.
Несмотря на поздний час, небо показалось мне фиолетовым, и
снова чудилось, будто звезды плывут по нему – даже больше – будто небо
заплывает в комнату.
Я буквально перестал дышать не столько от вида звезд,
образующих на небе различные узоры, сколько от неповторимой красоты Петронии в
ее мужском костюме с гордо поднятой головой и строгой прической.
Я долго стоял, пялясь на нее, а она отвечала на мой взгляд,
но потом молодой Адонис тихо прошептал, что прическа закончена, бриллиантовая
застежка закреплена.
Петрония повернулась и протянула ему, как мне показалось,
очень крупную сумму денег, сказав при этом:
"Ступай, повеселись, ты славно поработал".
Юноша с поклоном попятился из комнаты, словно его отпустила
сама английская королева, и тут же исчез.
"Выходит, ты считаешь его красавчиком?" – спросила
она.
"Разве? Не знаю, – ответил я. – Меня многое
чарует. Пока я был жив, то все воспринимал с энтузиазмом, а теперь, наверное, я
просто схожу с ума".
Она поднялась со скамьи, заваленной подушками, подошла ко
мне и обняла.
