Неожиданно вся картина изменилась. Я больше не пребывал в
своем теле, а, покинув его, смотрел на все происходящее в этом зале откуда-то
сверху. Я находился у входа в длинный темный туннель, вокруг меня ревел ветер,
а в конце туннеля лился чудесный свет, и в этом свете, ярком, золотисто-белом
свете, я разглядел фигуру Папашки и Милочки, они подзывали меня. Линелль тоже
была с ними, и все трое очень энергично меня подзывали. Я отчаянно хотел к ним
присоединиться, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Какое-то жуткое
колдовство приковало меня к Петронии, Манфреду и Ариону, не позволяя двигаться.
Какое-то отвратительное стремление удержало меня от того, чтобы повернуться и
пойти к тем, кого я любил. Не было во мне никакой ясности. Одно только
неистовство. Но тут это видение пропало так же неожиданно, как и появилось.
Я вновь оказался в своем истерзанном болью теле. Я вновь
лежал на мраморном полу.
"Ты умираешь, – сказала Петрония. – Но теперь
я тебя узнала, я тебя узнала благодаря твоей крови и не допущу твоей смерти,
Тарквиний Блэквуд. Объявляю тебя своею собственностью". – Ее руки
вновь подняли меня с пола.
"Спроси его, чего он сам желает", – велел
чернокожий по имени Арион.
"Чего же ты желаешь? – строго поинтересовалась
Петрония. Она удерживала меня на коленях перед собой. Я уткнулся в ее бархатные
штаны. – Отвечай мне, чего ты желаешь?"
Беспомощный, неуклюжий, я навалился на нее, потом отпрянул,
но она дернула меня за плечо, вновь удержав на коленях.
"Чего ты хочешь!" – строго повторила она.
Что я должен был ответить? Что хочу умереть? Здесь, на краю
света, вдалеке от тетушки Куин, вдалеке от Моны, вдалеке от всех, кого я люблю,
исчезнуть без следа?
Я поднял кулак, пытаясь нанести удар. И я нанес удар, но
кулак провалился в пустоту. Я вцепился в ее бархатную одежду. Старался
причинить ей боль. Я ударил ее в пах.
"А, так ты хочешь это увидеть? Ты хочешь увидеть то,
над чем все смеялись! – воскликнула она. – Действуй, уважь
меня. – С этими словами она расстегнула штаны и провела моей рукой по
короткому, очень толстому и напряженному отростку, затем ниже, по двум губам,
неглубокой щелке, своему влагалищу, а потом снова вернула ее на
отросток. – Возьми его в рот, – злобно велела она, и я почувствовал,
как она прижала его к моим губам. – Бери же!" – последовал приказ.
Я сделал единственное, что мог. Открыл рот, и когда она
сунула в него свой членик, я прикусил его изо всех сил. Она взвыла, но я не
разжал зубов. И тут мне в рот полился обильный поток живительной крови, чего я
никак не ожидал и чуть не обезумел.
Я впивался в нее зубами все глубже, и этот кровавый жидкий
огонь стремительно полился в меня. Прямо в горло. Я невольно глотнул. Казалось,
мое собственное тело, из которого она только что высосала все соки, не смогло
сопротивляться, и внезапно я осознал, что ее руки бережно поддерживают мою
голову, и она не воет, а смеется, и эта кровь – вовсе не кровь, какой я ее
знал, а живительная влага, лившаяся, как мне казалось, из ее сердца, из ее
души.
"Узнай меня. Узнай наконец, кто я такая!" – Так
она сказала, и вместе с потоком в меня проникло знание, которому я не мог
сопротивляться. Я бы с удовольствием его отверг, но не сумел. Я ее ненавидел,
но не мог отвернуться, не мог разжать зубов.
Много-много веков тому назад в Риме времен Цезаря в семье
комедиантки и гладиатора родился младенец. Странный получился ребенок –
наполовину мужчина, наполовину женщина, – обычные родители сразу бы
умертвили такое существо, но ее отец и мать поступили иначе, вырастили ее для
театра, в котором она к четырнадцати годам уже выступала как гладиатор.
А до того ее тысячи раз приводили на частные показы к тем,
кто платил, к тем, кто хотел потрогать ее и желал, чтобы и она их трогала. Она
росла, не зная ни любви, ни покоя, ни тонкого обращения, и не было у нее ни
одного лоскутка одежды, который бы не предназначался для подобных
представлений.
На арене она превратилась в беспощадную убийцу. Я видел это
зрелище – огромные толпы своим ревом подбадривали ее. Я видел песок, красный от
пролитой ею крови. Из каждого боя она выходила победительницей, с каким бы
грузным и огромным противником ей ни выпадало биться. Я видел ее в сияющих
доспехах, с мечом на боку, с завязанными на затылке волосами, она не сводила
глаз с Цезаря, отвешивая ему поклон!
Шли годы, она по-прежнему выступала на арене, ее родители
требовали все более высокую плату. В конце концов, когда она была все еще
молода, ее продали за огромные деньги безжалостному хозяину, и тот заставил ее
сражаться на ринге с самыми свирепыми дикими зверями. Даже здесь она не знала поражения.
Ловкая и бесстрашная, она, словно танцуя, кружила вокруг львов и тигров, в
нужный момент глубоко всаживая копье прямо в цель.
Но в душе она начала уставать – и от боев, и от несчастий, и
от жизни без любви. Ее возлюбленным была зрительская толпа, которой она
лишалась в темноте ночи, когда лежала прикованная цепями к кровати.
Затем появился Арион. Он заплатил за то, чтобы посмотреть
ее, как это делали многие. Арион заплатил, чтобы потрогать ее, как это делали
многие. Арион накупил для нее платьев. Арион обнимал ее. Ему нравилось
расчесывать ее длинные черные волосы, а потом Арион выкупил ее и отпустил на
свободу. Арион вручил ей туго набитый кошелек и сказал: "Иди куда
хочешь". Но куда она могла пойти? Что она умела делать? Ей было невыносимо
слышать, как шумит цирк во время игр. Ей была невыносима мысль о гладиаторских
школах. Что ей оставалось делать? Превратиться одновременно и в сутенера и в
шлюху? Она начала таскаться за Арионом, любя его.
"Теперь ты моя жизнь, – сказала она ему. – Не
отворачивайся от меня".
"Но ведь я подарил тебе целый мир", – ответил
он ей. Не в силах вынести ее слезы, он дал ей еще денег, купил ей дом. Но она
все равно явилась к нему, рыдая.
В конце концов, он принял ее под свое крыло. Привез ее в
свой город. Поселил ее в красивейшем городе Помпеи. Он занимался ювелирным
ремеслом – изготовлял камеи и держал три мастерские, где работали лучшие во
всей империи мастера.
"Можешь обучиться этому искусству для меня?" –
спросил он.
"Да, – ответила она. – Ради тебя я обучусь
чему угодно. Всему на свете".