Конечно, я думал о Гоблине, но пока не ощущал его
присутствия. И конечно, я думал о Пэтси и ожидал, что она вот-вот появится. Но
на самом деле знакомый ландшафт и вызвал во мне все эти бурные эмоции –
цветочные клумбы Папашки, зеленые газоны, дубы, раскинувшие темные ветви над
кладбищем, наступавшее на сушу болото с неровной стеной кривоватых деревьев.
После этого события начали происходить стремительно. Из-за
огромной усталости тот день остался у меня в памяти в обрывках, правда, ярких и
четких.
Помню, что в доме не было ни одного постояльца, так как
Жасмин оставила все спальни для Томми, Нэша и Пэтси.
Помню, что умял чудовищно огромный завтрак, приготовленный
Большой Рамоной, которая, заливаясь слезами, распекала нас на все корки за то,
что мы уехали на целых три с половиной года. Помню, что Томми ел со мной и что
Блэквуд-Мэнор произвел на него не меньшее впечатление, чем замки в Англии и дворцы
в Риме.
Помню, что тут в кухню пришел очаровательный малыш
англо-африканского типа с голубыми глазами, ярко выраженными африканскими
чертами лица и кудрявыми светлыми волосенками; он с гордостью мне сообщил, что
зовут его Джером, что ему три года, с чем я его и поздравил, гадая про себя,
кто его родители, а вслух произнес, что он прекрасно говорит для своего
возраста.
"Это потому, что он большую часть времени вертится в
кухне, совсем как ты, бывало, в детстве", – сказала Большая Рамона.
Помню, вошел врач тетушки Куин и сказал, что она должна
соблюдать постельный режим по крайней мере неделю и что возле нее следует
установить круглосуточное дежурство медсестер. "Преклонный
возраст", – прошептал он мне. А как только она восстановит силы после
перенапряжения, то с ней все будет хорошо. Тетушкино давление – просто
медицинское чудо.
Помню, что в отчаянии провел полчаса на телефоне, безуспешно
пытаясь дозвониться до Моны. В больнице даже не признались, что она среди их
пациентов. А слуги в доме на Первой улице тоже отказались предоставить мне хоть
какую-то информацию. Наконец мне удалось вызвать к трубке Майкла, который
только и сказал, что Мона больна и что я должен за нее молиться, но о том,
чтобы повидаться с ней, не может быть и речи.
Я взвился под потолок. Я был готов тут же отправиться в
Мэйфейровский медицинский центр и отыскать ее там, обшаривая палату за палатой,
когда Майкл внезапно произнес, словно прочел мои мысли:
"Квинн, послушай меня. Мона просила не пускать тебя к
ней. Она несколько раз брала с нас слово, что мы не позволим тебе ее увидеть.
Мы разобьем ей сердце, если нарушим слово. Мы не можем так поступить. С твоей
стороны было бы эгоистично явиться в больницу. Прошу меня понять".
"Святые небеса, вы хотите сказать, что она не только
чувствует себя больной, но и выглядит как больная. Ей хуже. Она..." – я не
смог говорить.
"Да, Квинн. Но мы не перестаем надеяться. Мы далеки от
того, чтобы оставить надежду. Мы пытаемся повернуть болезнь вспять. У нее
хороший аппетит. Она хорошо держится. Слушает аудиокниги. Смотрит кинофильмы.
Много спит. Все идет, как надо".
"Она знает, что я вернулся?"
"Да, знает, и передает, что любит тебя".
"Можно мне послать ей цветы?"
"Разумеется можно, и не забудь написать на карточке
"Для Бессмертной Офелии", хорошо?"
"Но почему мне нельзя поговорить с ней по телефону?
Почему нам нельзя воспользоваться электронной почтой?"
Наступила долгая пауза, после чего он сказал:
"Она слишком слаба для этого, Квинн. И она не хочет
этого делать. Но так будет не всегда. Ей станет лучше".
Как только я повесил трубку, сразу заказал тонны цветов,
бессчетные корзины касабланских лилий, маргариток, цинний и прочих цветов,
какие только помнил. Я надеялся, они заполнят ее одиночную камеру. На каждой
карточке следовало написать большими буквами "Моей Бессмертной
Офелии".
Помню, что после я забрел в кухню с затуманенной головой от
смены часовых поясов и горя и увидел, что Томми играет в слова с маленьким
Джеромом; мне показалось невероятным, что такой маленький парнишка в столь юном
возрасте может играть в эту игру, но потом я понял, что Томми в
действительности просто учит его самым простым словам, таким как
"дом", "стол", "стул", "чай" и так
далее.
Помню, что зашел в кладовку и, увидев Жасмин, спросил:
"Кто его родители?" – думая, что это один из ее маленьких
племянников, но услышал в ответ: "Мы с тобой". Помню, что чуть не
лишился сознания. Не буквально, конечно. А еще она сказала мне: "Его
второе имя – Тарквиний".
Помню, вернулся в дом, чувствуя себя как на крыльях, и
принялся пристально рассматривать сына и приемного тринадцатилетнего дядю,
сознавая свое особое, неповторимое положение благодаря этим двум маленьким
существам, а когда рядом появилась Жасмин, я обнял ее и поцеловал, и она
оттолкнула меня, тихо пробормотав, что глупостей больше не будет и мне
следовало бы это знать.
Я как пьяный добрался до спальни тетушки Куин, где она уже
устроилась в своем шезлонге под одним из своих белых атласных одеял, в неглиже
с перьями, которые колыхались в обе стороны, повинуясь движению веера. Тетушка
сказала:
"Мальчик, мой дорогой, ступай спать. Ты белый как мел.
Я поспала в самолете, а ты нет. Ты же на ногах не стоишь!"
"Шампанское найдется? – воскликнул я. – Вели
принести шампанского. У нас есть что отметить".
"Подойди ко мне!" – велела Жасмин, влетевшая
следом. Но меня уже было не остановить.
"А вот и шампанское!" – сказал я, обнаружив в
ведерке охлажденную бутылку и рядом лишний бокал. Тетушка Куин радостно пила из
своего.
Который час? Какая разница? Я выпил и рассказал ей о
Джероме, а Жасмин тем временем впилась в мою руку отточенными коготками и
нашептывала проклятия мне на ухо, на что я не отреагировал ни единым звуком.
Тетушка Куин была сверх меры счастлива!
"Превосходно! – объявила она. – А ведь все
это время, Тарквиний, я считала тебя девственником! Приведите же ко мне этого
ребенка. А ты, Жасмин, меня просто изумляешь. Почему, скажи на милость, ты нам
не написала, ничего не рассказала! Теперь, помимо всего прочего, нужно
позаботиться, чтобы ребенок был обеспечен".
