У Моны была палата люкс, очень похожая на ту, в которой
когда-то лежал я, – с огромной больничной кроватью и смежной гостиной.
Мона действительно набросала поверх кровати белые детские одеяльца, как
говорила. При мне она убрала все засохшие лилии и маргаритки и, собирая
пригоршнями свежие цветы из корзин, расставленных по всей комнате, заново
украсила ложе.
Потом она прыгнула на кровать и откинулась на огромную гору
подушек, игриво мне улыбаясь. Тут мы оба зашлись хохотом.
Доктор Уинн Мэйфейр, стоявший тут же и наблюдавший с
серьезным видом за всем происходящим, произнес своим мягким уважительным
голосом, который, в свою очередь, у других тоже вызывал уважение:
"Хорошо, Офелия, теперь ты готова, чтобы я включил
контакт?"
"Действуйте, доктор, – ответила она. – А
потом, без сомнения, можете закрыть за собой эту дверь. Квинн знает, что
электрический контакт – единственный контакт, который здесь разрешен, правда,
Квинн?"
Кажется, я тогда покраснел.
"Да, доктор", – сказал я.
"Вы полностью сознаете риск, Квинн?" – спросил
доктор Уинн.
"Да, сэр", – ответил я.
Мне тяжело было смотреть на иглу в ее руке, на покрасневшую
кожу и пластырь, крепивший всю конструкцию, но я чувствовал, что должен, просто
обязан вытерпеть все это вместе с ней, и проследил взглядом, как прозрачная
жидкость течет по трубке из пластикового мешка, подвешенного на металлическом
крючке. Где-то на стыке был установлен крошечный компьютер, издававший писк и
сыпавший какими-то цифрами. Рядом стоял агрегат побольше, готовый для более
сложных исследований, но, к счастью, сейчас в этом, видимо, не было
необходимости.
Мне хотелось о многом расспросить доктора Уинна Мэйфейра, но
я был не вправе задавать вопросы – пришлось положиться на заверения Моны, что
ее состояние действительно стабильно. Тем более что я знал: завтра придется
покинуть Мону, утешаясь только ее словом, что здоровье тетушки Куин сейчас
самое для меня главное.
Как только доктор ушел, мы сразу оказались в объятиях друг
друга, не забывая о священных трубочках, и я осыпал ее поцелуями, называя
вечной любовью, стараясь доставить ей удовольствие, какое она доставляла мне.
Это была длинная ночь нежных поцелуев и любви – на одеялах,
наверное, до сих пор сохранились тому свидетельства.
Наступил рассвет, мутный и розоватый, какой бывает в городе,
и тогда я попрощался с Моной. Если бы кто-то в тот момент сказал мне, что я
больше никогда не увижу ее – эту милую сонную девочку среди кружев и цветов, в
ореоле чудесных растрепанных волос, – я бы ему не поверил. Впрочем, я бы
тогда многому не поверил.
Впереди меня ожидали хорошие времена. Из больничной палаты,
где я оставил Мону сонной, красивой и такой же свежей, как цветы, окружавшие ее
в увлажненных корзинах, я прямиком отправился за билетами на самолет, а потом
за паспортом Томми (в бюро мы с тетушкой Куин оба подтвердили, что "знаем
этого мальчика как Томми Блэквуда"), после чего мы вылетели самолетом в
Ньюарк, и Гоблин сидел рядом, сильный и видимый, на собственном дорогом месте
первого класса, и уже из Ньюарка мы полетели в Рим.
Глава 35
Кто может сказать, прошли бы мои несколько дней в Новом
Орлеане по-другому, знай я тогда, что мы отправляемся в наше европейское турне
на полных три года?
Никто из нашей компании не предполагал, что праздник
продлится так долго, и в самом деле нас поддерживало ощущение сиюминутности
происходящего – мы постоянно проверяли тетушкино давление и общее самочувствие,
обращаясь к ее любимым врачам в Париже, Риме, Цюрихе и Лондоне, – когда мы
разъезжали по странам, посещая все замки, музеи, соборы и города, которые
тетушка Куин показывала мне с такой любовью и энтузиазмом, а Нэш снабжал
мудрыми сведениями, из которых я постоянно черпал неугасаемый стимул ехать
дальше; мы все время поддавались на уговоры тетушки Куин задержаться в Европе
"еще на несколько месяцев", заехать еще в одну "маленькую
страну" или посетить очередные великолепные "развалины", которые
я "никогда не забуду".
Тетушка Куин сдавала, в этом не было сомнения, или, если
говорить более откровенно, она была слишком стара для подобных путешествий, но
никак не хотела этого признавать.
Синди, наша великолепная сиделка, присоединилась к нам по
первому зову, и всем сразу стало немного легче, так как Синди могла правильно
отреагировать на тревожные признаки и своевременно дать нужное лекарство, а еще
она принадлежала к тому сорту прирожденных сиделок, которые не чураются всякого
рода личных поручений, а потому вскоре превратилась также и в секретаря
тетушки.
Нэш тоже исполнял эти функции для нас обоих – рассылал факсы
консьержам различных великолепных отелей, где мы останавливались, оплачивал
счета, раздавал чаевые и занимался прочими делами, так что мы и горя не знали.
А еще Нэш, виртуозно владевший своим портативным компьютером, писал под
диктовку тетушки письма ее друзьям.
Что касается его комментариев по поводу того, что мы видели,
и тех мест, которые посещали, то Нэш очень серьезно относился к подобным
экскурсиям, всегда готовился к ним заранее, так что его наблюдения были свежи и
неизбиты и он всегда мог ответить на любой наш вопрос.
А еще он прекрасно справлялся и с физической работой:
помогал тетушке Куин сесть и выйти из лимузина, подняться и спуститься по
лестнице, и даже не считал для себя зазорным ослабить или затянуть ремешки ее
туфель на убийственно высоких шпильках.
Но самое главное, чем больше мы путешествовали, чем больше
наслаждались, чем больше мы с Томми радовались всему происходящему – мы с ним
наравне считались младшими членами группы, – тем невыносимее для меня
становилась мысль сказать тетушке Куин: "Да, ты должна все это прекратить,
это твоя последняя поездка во все эти чудесные места, которые ты так любила. Не
видать тебе больше ни Парижа, ни Лондона, ни Рима".
Нет, я не мог этого вынести, и не важно, как сильно я любил
Мону, не важно, как сильно мое сердце страдало по ней, не важно, как сильно я
боялся, что все ее факсы, и письма, и сообщения по электронной почте со словами
о "стабильном состоянии" не отражают правды.
Итак, на протяжении более чем трех лет мы славно
бродяжничали по свету, и я не стану теперь даже пытаться пересказать все наши
приключения, остановлюсь только на определенных вещах.
Позволь мне сейчас для полноты картины отметить, что Томми
действительно оказался гениальным ребенком, что я сразу в нем заподозрил; он,
как взрослый, впитывал всю окружавшую его красоту и знания, а потом без всякого
понукания с нашей стороны отдавал на проверку мне или Нэшу свои эссе,
написанные живо и ярко.
