"Нет, – ответила она. – Он ушел. – Она
откинулась на подушки рядом со мной. – Я снова Офелия. Я плыву по воде, и
меня поддерживают только "крапива, лютик, ирис, орхидеи"
[24]
,
и я никогда не погружусь «в трясину смерти». Ты даже не представляешь, каково
мне".
"Отчего же? – возразил я. – Я вижу, что ты
родилась на свет для вечной жизни, такая сладостная, очаровательная." – Я
старался не заснуть, мне хотелось слушать ее.
"Поспи. Мужчины всегда хотят спать после этого. А
женщины хотят болтать, по крайней мере, иногда. Я Офелия, плывущая в
"рыдающем потоке", такая легкая, такая уверенная, словно
"создание, рожденное в стихии вод". Меня не найдут до вечера, а может
быть, и дольше. Я очень щедро расплачиваюсь со служащими отелей. Думаю даже,
что они на моей стороне".
"Ты хочешь сказать, что и раньше это делала? Приходила
сюда с другими?" – Сон у меня как рукой сняло. Я приподнялся на локте.
"Тарквиний, у меня большая семья, – сказала Мона,
глядя на меня, ее волосы разметались по подушке изумительно красиво. –
Одно время я задалась целью сойтись с каждым из своих кузенов. Мне это удалось
столько раз, что без компьютера и не сосчитать. Конечно, это происходило не
всегда в отеле. Чаще всего мы встречались ночью на кладбище..."
"На кладбище! – изумился я. – Ты
серьезно?"
"Тебе придется понять, что я живу не как все.
Большинство Мэйфейров не стремятся к нормальной жизни. Моя жизнь ненормальна
даже по меркам Мэйфейров. А что касается этой цели – переспать со всеми
кузенами – то я давно этим не занимаюсь. – Взгляд ее внезапно опечалился,
и она с мольбой посмотрела на меня. – Ну да, признаюсь, я была здесь, в
этой самой комнате со своим кузеном Пирсом, но это не имеет значения,
Тарквиний, с тобой все по-другому – вот что важно. И с Пирсом я никогда не была
Офелией. Я выйду за Пирса замуж, но никогда не буду Офелией".
"Ты не можешь выйти замуж за Пирса, ты должна выйти за
меня. Моя жизнь тоже ненормальна, Мона, – сказал я. – Ты даже не
представляешь, насколько она странная, так что мы с тобой, несомненно, рождены
друг для друга".
"Нет, я представляю. Я знаю, что твой призрак повсюду
ходит с тобой. Я знаю, ты всю свою жизнь прожил среди взрослых. Ты по-настоящему
не знаешь детей. Вот что рассказал мне о тебе отец Кевинин. По крайней мере,
это то, что я сумела из него вытянуть. Мне почти удалось затащить отца Кевинина
в постель, но на последнем этапе он оказался непобедим. Таких, как он, называют
хорошими священниками, хотя у него есть один недостаток – он любит
посплетничать. Впрочем, конечно, тайна исповеди для него свята".
Глаза у нее были такие зеленые, что я едва ее слушал.
"Так это он предостерег тебя на мой счет? –
спросил я. – Он сказал, что я ненормальный?"
Мона мило рассмеялась, а потом прикусила нижнюю губку,
словно задумалась.
"Все как раз наоборот. Родственники задумали защитить
тебя от меня. При этом они не хотят держать меня под замком. Вот почему я
оказалась у парадных дверей дома, когда ты подъехал. Я теперь для них неуемная
шлюшка. Мне нужно было увидеть тебя раньше, чем они. И я не единственная ведьма
в нашем семействе".
"Мона, о чем ты? Что значит "ведьма"?"
"Ты хочешь сказать, что никогда о нас не слышал?"
"Слышал, конечно, но только хорошее – например, как
доктор Роуан воплотила свою мечту, создав Мэйфейровский медицинский центр, или
как отец Кевинин приехал на Юг, чтобы вновь поселиться в Ирландском квартале,
где когда-то родился. Ну и далее в том же духе. Мы посещаем церковь Успения Богоматери,
все время встречаемся с отцом Кевинином".
"Я расскажу тебе, почему отец Кевинин вернулся на
Юг, – сказала Мона. – Он приехал сюда потому, что понадобился нам.
Мне так много хотелось бы тебе рассказать, но я не могу. А когда я увидела тебя
в "Гранд-Люминьер", когда я увидела, как ты разговариваешь с Гоблином
и обнимаешь его, я подумала: Господи, ты ответил на мои молитвы, ты дал мне
того, у кого есть собственные тайны! Только теперь я понимаю, что для меня это
ничего не меняет. Не может изменить. Потому что я не могу рассказать тебе обо
всем".
Она расплакалась.
"Мона, ты можешь рассказать все! Доверься мне
полностью. – Я расцеловал ее мокрые щеки. – Не плачь, Мона, –
взмолился я. – Мне невыносимо видеть, что ты плачешь".
"Я не сомневаюсь в тебе, Квинн, – сказала она,
садясь в кровати. Тогда я тоже сел. – Я даже не уверена, что Офелия плачет
в пьесе. Возможно, плач – это то, что не позволяет людям сходить с ума. Просто
есть какие-то вещи, о которых нельзя говорить, – продолжила она, – и
есть то, что никто не в силах изменить".
"А я всегда все говорю, – сказал я. – Поэтому
ты и видела, как я обнимаю Гоблина. В определенном возрасте мне было бы очень
легко больше никогда не обнимать Гоблина. Я мог бы отослать Гоблина прочь,
туда, откуда он пришел. Но я никогда не делал из него тайны. Кроме него меня
преследует одно привидение, а еще есть некто, кто поколотил меня. Таким образом
я оказался в больнице. Я просто говорю то, что есть, и верю, мы все должны так
делать".
Я потянулся к коробке с бумажными салфетками, что стояла на
тумбочке, вынул одну и передал Моне, а второй салфеткой сам принялся промокать
ей слезы.
"Я знаю, что женюсь на тебе, Мона, – внезапно
произнес я. – Я знаю. Ты моя судьба".
"Квинн, – сказала Мона, промокая глаза, –
этого никогда не будет. Мы можем провести вместе какое-то время, поговорить,
побыть вдвоем, как сейчас, но по-настоящему соединить наши судьбы мы никогда не
сумеем".
"Но почему?" – возмутился я. Мне было ясно, что
если я ее потеряю, то буду потом жалеть всю жизнь. Гоблин тоже это понимал.
Потому он и ушел без всяких споров. Он знал, что это сильнее меня, и не сказал
мне ни слова.
Но я-то не забыл, на что теперь способен Гоблин. Он мог бы
перебить все окна, если бы захотел. Он сам мне признался, что ему нравится быть
злым. Имел ли я право рассказать Моне об этом? Следует ли мне вообще говорить
кому-то об этом? В душе у меня шевельнулась паника, и я возненавидел себя за
такое малодушие. Рядом с Моной мне хотелось быть настоящим мужчиной.
