В одной из картонных коробок с чердака дома Большой Нанэнн
оказалась целая подборка печатных книг по колдовству, изданных в 1800-х годах,
когда в Лондоне да и во всей Европе резко вырос интерес ко всему
«паранормальному», не говоря уже о медиумах, спиритических сеансах и тому
подобном. Эти книги тоже были испещрены карандашными пометами.
Еще мы обнаружили огромный ветхий альбом, заполненный
хрупкими пожелтевшими вырезками из новоорлеанских газет, рассказывающими о
чудесах, приписываемых «местному доктору, знаменитому Джерому Мэйфейру»,
который, по утверждению Меррик, приходился дедушкой дядюшке Вервэну и которого
она называла Стариком. Как выяснилось, в Новом Орлеане все были наслышаны об
этой личности: газеты часто печатали краткие сообщения о колдовских шабашах, разогнанных
местной полицией, каждый раз наряду с цветными и черными женщинами
арестовывавшей множество «белых дам».
Самым драматическим открытием, однако меньше других полезным
для нас как для ордена детективов-экстрасенсов – если мы действительно таковыми
являемся, – стал дневник одного темнокожего мастера, изготовлявшего
дагерротипы. Он был родственником Меррик, но настолько дальним, что она о нем
даже не упоминала.
В неспешном повествовании некий Лоренс Мэйфейр рассказывал о
мелких событиях местного значения и среди прочего описывал, какой была погода в
тот или иной день, какие клиенты и в каком количестве посещали его студию,
упоминал множество других, на первый взгляд не особо значимых, подробностей.
Я был уверен, что человек этот считал свою жизнь счастливой,
и мы не пожалели времени, чтобы тщательно скопировать дневник и отослать копию
в местный университет, где по достоинству оценят столь редкий документ,
созданный еще до Гражданской войны и принадлежащий перу цветного.
Впоследствии мы разослали в различные южные университеты
много копий рукописных свидетельств прошлого и фотографий. Ради благополучия
Меррик такие шаги всегда предпринимались с огромной осторожностью.
Имя Меррик в сопроводительных письмах не упоминалось. Она не
хотела, чтобы какие-либо материалы связывали с ней лично, ибо не желала
обсуждать свои семейные дела вне ордена. Думаю, она опасалась – возможно, не
без оснований, – что ее присутствие в Обители может вызвать у людей
нежелательные расспросы.
– Пусть они узнают о моих родственниках, – частенько
повторяла она за столом, – но им совершенно ни к чему знать обо мне.
Она одобряла все, что мы делали, но отказывалась в этом
участвовать, так как жила теперь в другом мире. От того несчастного ребенка,
который демонстрировал мне семейные дагерротипы в первый вечер нашего
знакомства, не осталось и следа.
Теперь Меррик часами изучала книги, смотрела телевизионные
выпуски новостей, а до, во время и после них с увлечением спорила о политике.
Теперь у нее было семнадцать пар туфель, и она меняла их по три раза за день.
Теперь она стала преданной католичкой и каждое воскресенье, несмотря ни на что,
посещала мессу – казалось, ей не помешает делать это даже библейский потоп.
Разумеется, меня радовали эти перемены, хотя я понимал, что
воспоминания дремлют в ней лишь до поры до времени и однажды непременно так или
иначе дадут о себе знать.
В конце концов наступила осень, и мне ничего не оставалось,
как навсегда вернуться в Лондон. Меррик предстояло еще полгода заниматься,
прежде чем она отправится в Швейцарию. Прощались мы со слезами.
Я больше не был мистером Тальботом, а стал просто Дэвидом,
как для многих других служителей ордена, а когда мы помахали друг другу на
прощание у трапа в самолет, я увидел, что Меррик плачет – впервые с той ужасной
ночи, когда она изгнала призрак Медовой Капли и разразилась рыданиями.
Это было ужасно. Едва дождавшись, когда приземлится самолет,
я принялся писать ей письмо.
Следующие месяцы ее частые письма стали самым интересным,
что было в моей жизни.
Пришел Новый год, и уже в феврале мы с Меррик оказались в
самолете, летевшем в Женеву. Хотя в том климате она чувствовала себя
несчастной, но училась прилежно, мечтая о летних каникулах в Луизиане и о
многочисленных поездках в обожаемые ею тропики.
Однажды она вернулась в Мексику в самое неподходящее время
года, чтобы посмотреть на то, что оставила нам в наследство цивилизация майя. В
то самое лето она призналась мне по секрету, что нам придется найти ту пещеру.
– Я пока не готова пройти по тому пути, – сказала
она, – время еще не настало. Знаю, ты сохранил архив Мэтью. Возможно, в
этом путешествии мне помогут и другие. Впрочем, можешь пока не волноваться. Нам
еще рано отправляться в дорогу.
На следующий год она съездила в Перу, а потом побывала в
Рио-де-Жанейро, но всякий раз к началу осени возвращалась в школу. Она нелегко
сходилась с людьми и практически не имела друзей в Швейцарии. Мы делали все,
что было в наших силах, чтобы внушить ей сознание собственной нормальности, но
Таламаска уникальна сама по себе и всегда окутана атмосферой тайны, а потому я
не уверен, что наши попытки убедить Меррик, будто она такая же, как остальные
ученицы, были успешными.
В восемнадцать лет Меррик сообщила мне официальным письмом,
что намерена посвятить свою жизнь Таламаске, хотя мы заверяли ее, что дадим ей
образование в любой области по ее выбору. Она была принята в орден в качестве
послушницы – этот этап проходят все без исключения молодые служители – и
отправилась на учебу в Оксфорд.
Я был несказанно рад переезду Меррик в Англию и,
естественно, поехал в аэропорт, чтобы встретить ее. Каково же было мое
удивление, когда из самолета выпорхнула и бросилась в мои объятия высокая
грациозная молодая особа.
Каждый уик-энд Меррик приезжала в Обитель. Промозглый климат
ужасно ее угнетал, но она твердо решила остаться в Англии.
В выходные мы обычно совершали поездки: то в Кентерберийский
собор, то в Стонхендж, то в Гластонбери – словом, туда, куда она сама хотела.
Всю дорогу мы, как правило, увлеченно болтали. От своего новоорлеанского
акцента – я так его называю за неимением лучшего термина – она полностью
избавилась, а в знании классических языков превзошла меня на голову: ее
греческий был превосходен, и она с легкостью беседовала на латыни с другими
служителями ордена – редкий талант среди ее сверстников.
Она стала специалистом по коптскому языку, перевела
множество томов коптских текстов, веками хранившихся в архивах Таламаски, а
потом с головой погрузилась в изучение истории колдовства и страстно уверяла
меня в очевидном: в том, что во всем мире и во все времена колдовство было и
остается неизменным.
