Утром, вернувшаяся Зойка притащила ворох газет. Я выхватила
прессу из ее рук, села на пол и принялась все подряд просматривать, потом
читать. На всех первых полосах были фотографии Елены, сделанные в разное время,
снимок машины с пятнами крови. Слова возмущения, печали. Все скорбели и
терялись в догадках, кто мог совершить это преступление. Вспомнили все ее
громкие расследования: золотые прииски, браконьерство на Каспии, Чечню,
убийство банкира, фамилия которого мне ни о чем не говорила. Много всего
вспомнили. И ни слова о том, чем она занималась в последнее время. Редактор ее
газеты прокомментировал это так: «Последние три месяца Елена практически
постоянно была рядом с тяжелобольной матерью, которая умерла несколько дней
назад. В Москве появлялась редко. Насколько мне известно, никаким журналистским
расследованием не занималась. Это страшное преступление, скорее всего, чья-то
месть, мы надеемся…» Дальше шли слова, которые никто никогда не принимал
всерьез, ни те, кто говорил их, ни те, к кому они обращены.
Я сидела на полу, вытянув ноги, и с остервенением комкала газетные
листы.
– Ты чего? – испуганно спросила Зойка.
– Включи телевизор, – попросила я.
Еще вчера вечером по всем каналам сообщили о ее гибели,
сегодня повторяли те же слова возмущения и кадры ее репортажей, где она, еще
живая, улыбается, сердито хмурит лоб, разговаривает с кем-то. Если бы я
захотела заглянуть поглубже в себя, то поняла бы: еще вчера никаких надежд на
появление статьи у меня не было. И все-таки я ждала выхода сегодняшних газет, а
вчера весь день не выключала телевизор.
– Местные новости, – тихо сказала Зойка,
переключая канал.
Дядя в погонах сурово хмурился и обещал, что приложит все
силы, все приложат, не только он. И терялся в догадках, что послужило причиной
чудовищного преступления. Здесь Кузьминская находилась из-за болезни матери. У прокуратуры
нет сомнений, что преступление никак не связано с нашим городом. Далее шел
пассаж о чьей-то мести и заверения, что преступник будет пойман.
– А ведь ты сволочь, – усмехнулась я, рассматривая
физиономию на экране, сдвинутые брови, прямой взгляд, интеллигентное лицо.
Вполне сгодится на обложку журнала к юбилею правоохранительных органов, честный
служака и все такое, или еще лучше: двадцать лет безупречной службы.
– Кто сволочь? – не поняла Зойка, а я вздрогнула
от неожиданности, успев забыть про нее.
– Это я так.
– Ага. Слышь-ка, Виссарион Машку отправил, а Ник твой
не появлялся, никого из ваших, то есть, я хотела сказать… короче, не спрашивали
тебя.
– Не спрашивали? Это хорошо. – Я направилась к
двери.
– Ты куда? – растерялась Зойка.
– Домой. Сколько можно злоупотреблять твоим
гостеприимством.
Я в самом деле отправилась домой. Мне было все равно, ждет
меня там Ник или нет, я дошла до того спасительного отупения, когда просто
перестаешь бояться. Мало того, ничто тебя уже по большому счету не волнует. Я
долго стояла под душем, а после легла спать. Проснувшись, пялилась в темноту,
потом оделась и пошла к Виссариону. Он сидел за стойкой, подперев кулаком щеку,
и слушал вихрастую девку, мудреное имя которой я все никак не могла запомнить.
Увидев меня, он резко выпрямился, но тут же принял первоначальную позу, только
взгляд изменился.
– Ты сегодня на час раньше, – сказал он. когда я
приблизилась.
– Скучаю по работе, – ответила я. – Мог бы
хоть раз выписать мне премию за старательность.
– Обязательно. – Он поставил на стойку две рюмки,
налил водки и одну пододвинул мне. – Слышал новости. Наверное, она была
хорошим человеком.
– Наверное, – не стала я спорить.
– Когда совсем хреново, надо помнить: и это пройдет.
– Запиши мне данное изречение на бумажку, я его буду
читать на ночь.
– Жизнь кончается только тогда, когда тебя снесли на
кладбище.
– И это запиши.
– Я думал, ты уехала, – вздохнул он.
– С какой стати? – ответила я и залпом выпила. С
того момента я практически только и делала, что вливала в себя водку. От этого
было мало толку, потому что алкоголь никогда не действовал на меня, то есть
действовал, конечно, но совсем не так, как хотелось бы. И в ясном сознании я
скатывалась под стол в очередном кабаке, потому что отказывали ноги, руки были
им подстать. Иногда я добиралась до дома, чаще являлась к Виссариону или просто
засыпала в дешевой пивной, откуда сердобольные девки тащили меня все к тому же
Виссариону. Однажды я проснулась в своей комнате и увидела Машку. Она стояла и
щупала мой лоб, и в первую минуту я подумала, что я снова маленькая девочка,
рядом мама с градусником в руках тревожно хмурится, а я тихо радуюсь, что не
надо идти в школу. И тут поняла, что это не сон и не плод моего воображения, а
рядом и правда стоит Машка.
– Какого черта ты здесь? – резко поднимаясь,
спросила я.
– А что мне делать в Питере? – пожала она
плечами. – Ты ведь и не собиралась приезжать. И Тони не смог приехать, его
не отпустили с работы.
– Можешь ты объяснить своему малахольному мужу… – Я
подавилась словами, заметив «малахольного». С разнесчастным видом он подпирал
стену в пяти шагах от меня.
– Что я должна ему объяснить? – пожала Машка
плечами, отводя взгляд.
– Ладно, – буркнула я. – Вернулась и
вернулась. Может, и обойдется.
Я и сама не знала, что имею в виду. С трудом поднялась и
обвела взглядом комнату. В ней царила образцовая чистота, мне всегда было
плевать, где жить, и я могла не убираться месяцами. Очень сомнительно, что у
меня был припадок стремления к порядку, значит, Машка здесь давно, терпеливо
ожидала, когда я проснусь, и приводила мое жилище в божий вид. Наверное, Тони
ей помогал. Образцовый мужчина.
Я направилась в прихожую, обойдя по кругу сначала Машку,
потом Тони. Они смотрели на меня с тем особым выражением на лицах, свойственным
несчастным родителям, чье чадо обмануло их надежды. Я невольно поморщилась, с
трудом справившись с желанием послать их к черту.
– Ты куда? – спросила Машка, увидев, что я надеваю
куртку.
– К Виссариону, – ответила я.
– Еще рано.
– В самый раз. Надо окна помыть.
– Какие окна, Юлька?
– Весна, – развела я руками. – Люди моют
окна.
