— Как же, он у нас тут двадцать лет главным был по
врагам народа. Говорят, от Сталина именное оружие получил, но это врут скорее
всего, но крови на нем, что воды в озере. Зверюга… Никого не жалел, ни баб, ни
ребятишек. Руки, ноги свяжут — и в прорубь. Развлекались так. Да видно, черти
мучили, пил неумеренно и загнулся от белой горячки. Сказали, сердце слабое. Когда
памятник ставили, один из местных партийцев так и сказал: «Надорвал сердце,
дорогой товарищ, радея за наше светлое будущее». Кругом враги виделись, хотел
быть святей святого, да родословная-то подкачала, сам-то был не пролетарских
кровей, поневоле начнешь выслуживаться. Дед тут первым человеком был, но до
раскулачивания не дожил, а сынок быстро сообразил, куда ветер дует, и сразу
подался в пролетарии. Вот так. Говорят, любил сам допрашивать — коли в доме
ночью свет горит, значит, лютует, уж как кого к нему отправят, считай, не
свидимся.
— А Лев Николаевич говорил, что отец его здесь
строительством железной дороги занимался.
— И «железку» на костях построили, а как же? Тоже он.
Ладно, девоньки, вы на меня внимания не обращайте, дело-то, конечно, старое и нехристь
этот сдох давно, так что и поминать его вроде грех, только он весь наш род
извел, остались Олимпиада да мама моя, две сестры, а в семье двенадцать душ
было. Всех, как косой, выкосили, дядек, теток. Я совсем маленькой была, а
помню, как он маме-то сапогом в лицо… Вот злоба-то во мне и плещется на весь их
род.
— Как же так? — растерялась я. — Вы говорите,
отец Льва Николаевича всю вашу родню извел, а Олимпиада Назаровна у него
работает.
— Так это из-за Лидочки, из-за Левкиной матери.
Щелгунов ее привез откуда-то, должно быть, тоже из репрессированных… Совсем
девчушка, лет семнадцать ей и было. А красавица, не рассказать. Я ее один раз
видела. Он ее в этом доме держал, никуда не выпуская, точно в тюрьме. А
Олимпиаду взял в услужение. Они и подружились, как сестры были. Лидочка двоих
ребятишек родила, Левку и Костю, Олимпиада у них нянькой стала, и они ей как
свои. Потом Щелгунов Лидочку убил, а Олимпиаде куда деваться, ребятишек-то
жалко, так и осталась.
— Подождите, отец Льва Николаевича убил свою жену? —
нахмурилась я.
— Да не жена она ему, а арестантка… была. Потом времена
сменились, сюда учитель приехал, молодой. Ну и вышло дело, полюбили они друг
друга, а Щелгунов, конечно, узнал и жену застрелил.
— И что? — Женька слушала не дыша, так потрясла ее
эта история… Должно быть, все рассказанное нашей собеседницей ничего общего с
автобиографией Льва Николаевича не имело.
— Ничего, — горько усмехнулась женщина. —
Лиду схоронили, а Щелгунов запил, да и отдал черту душу.
— И что же, его за убийство жены по головке
погладили? — не поверила я.
— По головке, может, и не гладили, но дело замяли. С
одной стороны, заслуженный человек, в летах и медалях, с другой — молодая
вертихвостка, путалась с кем ни попадя. Чего только не наплели: договорились до
того, что она сама застрелилась. Словом, осиротели детки, растила их моя тетка.
Да, видно, дурная кровь свое дело сделала. Выросли, да не порадовали. Один
точно сыч в отцовском доме сидит, должно быть, есть ему за что людей бояться, а
другой…
— Что другой? — испугалась я.
— А другой копия папаши. Жену убил. Здесь же, в доме.
Не успел жениться, и тут же удавку на шею. Не зря говорят: яблоко от яблони…
— Когда же это случилось? — продолжила я
расспросы.
— Давно… Лет двадцать назад. Косте повезло меньше,
отвертеться не сумел, посадили его, но и тут выгорело: не в тюрьму, а в
больницу специальную.
— Двадцать лет срок большой, — нахмурилась
Женька. — Убил жену, какую-то причину он назвал? Допустим, за все про все
схлопотал десять лет, это я по максимуму, на самом деле наверняка меньше. Чего
ж он — до сих пор в больнице?
Женщина пожала плечами:
— Может, в самом деле у него что-нибудь с головой
приключилось?
— А почему вы дом Льва Николаевича отцовским
зовете? — спросила я. — Он же его недавно построил?
— Это он башню свою построил да каменный забор. А дом
на этом месте лет сто стоял. Еще их прадед соорудил. Они из староверов. Здесь
раньше скит был, потом дом, а в нем молельня. А Щелгунов, папаша то есть,
тюрьму устроил. Так что дом новый, начинка старая, оттого про привидения и
спрашиваю.
Мы с Женькой задумались над услышанным. Женщина между тем
приманила котенка и стала его гладить, а потом сказала:
— Вон и Наташка.
Мы повернули головы и в самом деле увидели Наташу, она шла
по тропинке с большим тазом белья в руках. Заметив нас, девушка вроде бы
удивилась, кивнула, прошла мимо, а мы, извинившись перед нашей собеседницей,
припустились за ней.
— Олимпиаде привет передайте, — крикнула нам
вдогонку женщина.
— Обязательно, — ответила я, а Женька, догнав
Наташу, взяла ее за руку.
— Наташа, мы к вам.
— Да? — спросила та хмуро. Поставила таз и
добавила: — У меня белье на озере. Надо идти.
— Мы с вами, — вызвалась Женька. Девушка пожала
плечами, и мы пошли к озеру. Лишь только деревня осталась позади, я осторожно
спросила:
— Олимпиада сказала, вы заболели. Это правда?
— Ничего я не заболела, — рассердилась
Наташа. — Я оттуда ушла. Отец ругался, а мама говорит, правильно сделала.
Чертово место, доброго там не жди. Тетя Сима говорит: Олимпиада добрая, а она недобрая,
она злющая и молчать велит. Только и слышу: молчи, рта не раскрывай, язык
вырву.
— За что она на вас так?
— Из-за стонов этих. Говорю: стонет кто-то в
подвале, — а она: «Врешь, нарочно врешь, сплетни про нас распускаешь».
Какие сплетни, ее хозяев здесь сроду добрым словом не вспоминали.
— Ваша соседка рассказывала…
— Вот-вот… а она — сплетни…
— Что за стоны вы слышали? — спросила Женька
деловито.
— Из подвала. И вы не верите? — нахмурилась
девушка. — Я в самом деле слышала. Сегодня ночью в кладовку отправилась, а
в подвале вроде кричит кто-то, а другой смеется. Жуть такая… Я к Олимпиаде… Она
пошла со мной, но ничего уже слышно не было. Я к охране кинулась, чтоб дом
проверили, ведь страшно же… Их и в комнате-то не было. Где-то через час пришли,
сказали: дом осматривали. И этот противный Руслан с ними.
— Почему противный? — осведомилась Женька.
— Потому…
Мы переглянулись, и Женька осторожно спросила:
