Сухарев взял двух японских солдат, выдернул беглецов из казармы и несколько часов разговаривал с ними, пытаясь понять – как они решились сбежать. Как они смогли решиться на такое?
Да – Торопов подлец, да – он не имел права убивать женщину и ребенка, но ведь тот пилот, номер Двести двадцать третий, заслужил наказание. Нет, не зрелище расстрелянной семьи, тут Торопов был неправ, тут он согрешил и против приказа, и против совести, но… И пилот не знал, что ценой его попытки будет смерть жены и сына. Не знал. Его просто не предупредили.
Но эти двое – знали. Эти двое прекрасно понимали, что их жен и детей – троих, двух мальчиков и девчушку – Торопов убьет. Пристрелит на краю летного поля, как тех, раньше.
И все-таки они собрались улетать.
Сухарев посоветовался тогда с Костенко, лицо того исказилось, как от боли. Капитан ничего не сказал и вышел из комнаты.
Тогда Сухарев пошел к японскому офицеру, одолжил у него пистолет и вывел несостоявшихся дезертиров к морю. Рука не дрогнула.
Потом пришлось все объяснять летчикам и уговорить Торопова не трогать семьи. Не было дезертирства. Не успели они.
Только для тебя, сказал Торопов. Ты это впервые вывел человека в расход, спросил Торопов. А когда Сухарев кивнул, Торопов усмехнулся и сказал, что это возбуждает. Правда, лейтенант?
– Они были виноваты, – сказал Сухарев.
– И что? Что следует из этого? – Торопов потер лицо руками. – Я чего-то не понимаю, наверное. Вы хотите мне доказать что-то? Что я негодяй, а вы молодцы? Все в белом?
Торопов вспомнил свой берлинский мундир и кашлянул, немного смутившись.
– Подождите, парни… – Торопов хлопнул ладонью по колену. – Вы не согласны с чем-то? Не нужно было договариваться с японцами? Вы что, не понимаете? Если бы японцы не ударили по американцам, то рано или поздно ударили бы по Союзу. Вы это понимаете?
– Понимаем, – сказал Сухарев, посмотрев на молчащего Костенко.
– Понимаете… Если бы вам сказали, что нужно рискнуть. Пожертвовать собой или еще тремя сотнями человек… Это ведь меньше батальона. На фронте каждый час гибнет по батальону. Каждые полчаса. Батальон – даже не разменная монета. Так, порция горючего для войны. Спичка. Лучина. Сгорел – выбросили. Сколько народу у вас на глазах погибло двадцать второго июня? Что, меньше? А если бы кто-то предложил угробить три сотни летчиков, чтобы не было этой войны? Вы бы и тогда сказали, что это слишком большая цена? Не молчи, капитан, не молчи! Скажи! Сам скажи, не жди ответа от этого мальчишки! Ты бы умер, чтобы жили твои родные? Умер бы?
– Умер, – глухо сказал Костенко.
– Так и любой бы из этих умер… – Торопов махнул рукой куда-то в сторону. – Ну, кроме тех, которых лейтенант пристрелил. Я ведь специально предложил набирать в группу семейных. Причем таких, чтобы у них в семьях все в порядке было – любовь и уважение. Думаешь, ваш великий гений товарищ Сталин не понял, зачем я сюда еще и семьи тащил? Прекрасно он все понял, большого ума человек. Гигант мысли. Но вы смотрите на меня, как на убийцу. На меня, а не на него. Как на убийцу, а не на человека, который спас Москву и весь ваш гребаный Совок. Думаете, мне Сталин спасибо сказал? Нет, он решил меня уничтожить. Меня, слава богу, предупредили. И черт с ним, со Сталиным. Но вы – твари неблагодарные. Умереть они решили… Чтобы мне стыдно стало? Идиоты! Мне не может стать стыдно. Не может! Потому как я знаю, что самое главное в жизни. Не деньги, не бабы, не жена с детьми и не Родина. Самое главное в жизни – это жизнь. Возможность дышать, возможность думать, жрать, пить, срать… Это – главное. И я вам предложил это самое главное. Как перед свиньями бисер высыпал. Что смотрите на меня? Скажите, что не нужно было всего этого затевать! Ну скажите!
Торопов еле сдержался, чтобы не врезать в лицо кого-то из этих идиотов. Ему, собственно, было наплевать – выживут они или завтра отправятся на корм рыбам. Ему хотелось иметь при себе двух благодарных людей, обязанных ему жизнью. А они…
Но с другой стороны, они сейчас своим упрямством оскорбляют его. В лицо плюют. Они хотят быть чистыми, а он, значит…
– А зачем вы здесь? – спросил вдруг Сухарев.
– Что значит – зачем?
– Младший сержант Майский пожертвовал своей жизнью ради семьи своего командира, – сказал Сухарев. – Я тогда не мог понять смысла его поступка. Идет война, гибнут люди, от него, от младшего сержанта Майского в том числе, зависит – остановим мы немцев или нет. Он может драться, может убивать немцев, а он умирает ради женщины и двух детей. Я не мог понять… Не мог… А здесь… На острове вдруг понял. Он ведь не с немцами воевал. И я – не с немцами воевал. Понимаете? Он защищал людей. Не абстрактный народ, а вот эту женщину и вот этих детей. Разве это плохо?
Лейтенант смотрел на Торопова немного удивленно, словно его поразило, что взрослый человек, даже старый – ведь сорок лет это уже старость, – как он не понимает таких простых вещей.
– Ведь смысл войны не в том, чтобы убить всех врагов, – сказал Сухарев. – Смысл в том, чтобы защитить своих. Женщин, детей… И в сводках должно звучать – не уничтожили тысячу вражеских солдат, а спасли сотню людей. Десяток. Это – важнее.
– Бред, – отмахнулся Торопов. – Какой бред… Не убий, подставь вторую щеку…
– Почему – не убий? Если для того, чтобы защитить свою семью, защитить женщин, детей, стариков, придется убить убийцу – это правильно. Только радоваться тут нужно не тому, что ты убил, а тому, что спас.
– Ловко придумал, лейтенант. То есть ты не расстрелял тех двоих, ты спас их семьи? Так?
– Так.
– Тогда и я не семью расстрелял. Я спас… Ну, как минимум семьи тех летунов, которые, испугавшись, не решились бежать. Ведь так по твоей логике? Так получается? – Торопов засмеялся. – Молод ты еще, лейтенант, со мной в логике тягаться. Не такие хвост поджимали в споре и выглядели полными идиотами. Значит, прекращайте фигней маяться. Я не злой, я не стану на вас обижаться… Мы с вами признаем, что для спасения всей вашей страны… для спасения миллионов людей нужно было отправить на смерть три сотни советских летчиков. Мы пришли вместе с вами к выводу, что такой баланс совершенно честный, и…
– А почему нельзя было просто их предупредить? Сказать, что нужно делать и на что они идут? Думаете, они бы отказались? Летали же на Берлин наши бомбардировщики? Там ведь тоже шансов было немного…
– А здесь – нет вообще, – перебил лейтенанта Торопов. – Нет шанса вообще. И что – они добровольно пошли бы на верную смерть? Не смешите меня… А те две тысячи американцев, которых наши соколы сегодня убьют, – они согласились бы умереть ради победы над германским фашизмом и японским милитаризмом? Прямо в очередь бы построились? Ты романтик, Сухарев! И твой капитан – тоже романтик! Романтики – самые опасные люди на земле! Художники, поэты, романтики… Вам не приходило в голову, что всю нынешнюю кровавую мясорубку организовали именно романтики? Сталин в молодости писал стихи. Очень неплохие, кстати, в конце прошлого века, когда он еще не был Сталиным, а был всего лишь Сосо Джугашвили, его виршики включили в сборник классической грузинской поэзии. А он вместо того, чтобы стихи писать, стал теракты организовывать. Гитлер – недоучившийся художник. Ему бы чуть везения – и он бы сейчас картины рисовал, а не всю Европу раком поставил. Муссолини – писатель и журналист. Черчилль – писатель и журналист. Он даже Нобелевскую премию по литературе получит. Рузвельт… Вот тут я не знаю… Хотя… Он же инвалид. Он ходить не может… И с удовольствием отправляет сотни тысяч здоровых парней на убой.
