– Взлетели, встали в круг, ждем остальных, – говорил Костенко. – Потом делимся на группы и уходим на цель. Все по расписанию. Там нас ждут не союзники. Там – немцы, которые рвутся к Москве. Это все должны понимать…
Все понимали. Во всяком случае, никто не возражал.
– Истребители помнят – кроме американцев следить и за японцами. Если кто-то из них попытается атаковать запрещенные объекты на земле – валить без жалости. Японцы об этом приказе знают, в обиде не будут. Идти придется над морем, около трехсот километров, держитесь за японцами. Все должны быть над целью. Туда нас доведут японцы.
И каждый раз Костенко непроизвольно делал паузу, ожидая, что вот сейчас кто-то из пилотов или штурманов спросит, а кто их поведет обратно, на авианосцы. И каждый раз никто паузой не воспользовался.
– А ты боялся, – засмеялся Торопов, когда они вернулись на «Акаги». – Ты, кстати, о чем с личным составом говорил, когда я выходил из каюты? Все ведь рассчитано и подготовлено.
– Рассчитано и подготовлено, – эхом повторил Костенко.
– Значит, иди к себе, – сказал Торопов, – я схожу к местному начальству на последнюю беседу. Потом возьму бутылку и заскочу к вам.
– Хорошо, – кивнул Костенко.
– Капитан, – Торопов тронул Костенко за плечо и усмехнулся, когда Костенко отшатнулся от него, как обычно. – А это правда, что ты был в плену у японцев?
– Да. Две недели. На Халхин-Голе. Мой самолет сбили, уцелел я один. А через две недели бои закончились и японцы сдали меня нашим.
– И тебя не наказали за это? – удивился Торопов.
– Нет. Медаль вручили, «За боевые заслуги», путевку в Пицунду, в дом отдыха. А что?
– Странно… И не наказали…
– Не поверите, товарищ Торопов, перед войной, кажется, в марте, даже приказ был издан о помощи семьям военнослужащих, попавших в плен.
– Чуден мир, – снова засмеялся Торопов. – Тогда – в Пицунду, сейчас… Ты же июльский приказ номер двести семьдесят помнишь?
– Помню. Его все наши помнят.
– И это правильно, – с нажимом произнес, разом посерьезнев, Торопов. – Все пусть помнят. Ладно, я пошел, освобожусь – заскочу.
Костенко вошел в каюту.
Сухарев сидел на койке и, казалось, дремал. Когда капитан вошел, Сухарев открыл глаза.
– Я форму погладил, – сказал Сухарев. – Ваша – вон там, на столике лежит.
– Спасибо. – Костенко сел на свою койку. – Торопов сказал, что зайдет. У него есть водка.
– Хорошо, – кивнул Сухарев. – Как личный состав?
– А что личный состав? Готовятся. Тоже, наверное, форму отутюжили. Писем домой писать нельзя. Сидят, ждут. Кто-то, может, спит…
– Я попробовал, – сказал Сухарев. – Не получается. Закрыл глаза – и снова то утро…
То утро, подумал Костенко. Они никогда не обсуждали того, что произошло в «то утро». Словно и не было его, словно напрочь исчезло оно из их памяти. Летчики при них тоже не вспоминали о случившемся в «то утро». Но помнили. Такого нельзя забыть. Костенко, например, помнил все, до мельчайших подробностей.
Помнил, например, что восходящее солнце отражалось в осколке стекла, каким-то странным образом попавшем на взлетную полосу. Огненная точка больно жалила Костенко в глаза, но капитан не отводил взгляда и не моргал. Ветра не было. Даже чайки, кажется, не кричали.
Личный состав Особого отряда был построен, как приказал товарищ Торопов. В японской форме советские летчики смотрелись странно, как-то неестественно. Что-то нереальное было в этом. Ненастоящее. У них и имен-то не было, только номера.
Разговаривая друг с другом, они, наверное, как-то называли друг друга: не Сто тридцатый и Восемнадцатый, а Иван, Петр, Николай, но сам Костенко, Сухарев и Торопов к ним обращались по номерам. Благо цифры были написаны белой краской на спинах комбинезонов и на левой стороне груди.
Триста пятнадцатый, ко мне, приказывал Костенко, и пилот подбегал, прикладывал руку к козырьку японской каскетки и рапортовал, что Триста пятнадцатый прибыл. И не важно было то, что совсем недавно этот Триста пятнадцатый был командиром эскадрильи, майором, орденоносцем. И неважно было то, что по бумагам он сейчас где-то воюет. Здесь и сейчас он только номер. На время особой операции. Ясное дело – только на время операции.
Вам было доверено особое задание, товарищи, объявил Торопов на первом построении. Родина и партия, выкрикнул Торопов, Родина и партия ждут от вас мужества и настойчивости. Товарищ Сталин…
Напрасно он все время говорит «вам», подумал тогда Костенко. Лучше бы звучало «нам», но тут Торопов, сознательно или бессознательно, но старательно и четко проводил линию между собой и всеми остальными. ВАМ поручено. ВАМ доверено.
Торопов не произвел особого впечатления на первом построении.
Люди собрались все серьезные, бывалые. Кого-то из них выдернули из самого пекла боев, кого-то из полков, отправленных на переформирование, а часть прибыла сюда прямо из мест заключения.
Эти держались особняком, глядели на окружающих настороженно, словно боялись, что кто-то там наверху снова что-то перепутал и их сюда привезли по ошибке. Странно, но именно так или почти так они думали и тогда, когда их только что арестовали, прогнали через череду допросов и зачитали приговоры.
Ошибка, думали они. Кто-то ошибся, но там, наверху, скоро все поймут и исправят.
Может, ошибка, думали они и сейчас. А вдруг…
График обучения был очень плотным. Люди знакомились с новыми машинами, вылетали несколько раз на спарке с японскими инструкторами, а потом – сами, без надзора.
Правда, тройка японских истребителей все время крутилась неподалеку от зоны полетов, но на нее внимания почти не обращали. Пока один из русских не попытался оторваться от группы и вылететь к сопкам на другом берегу бухты.
Тройка атаковала с ходу, огонь на поражение не вели, трассы очередей неслись мимо нарушителя, указывая направление, тот, не ожидавший такой быстрой реакции, вырываться из клещей не стал, повел машину на посадку и сел – аккуратно, по-инструкторски, на три точки. Зарулил на стоянку и сидел в кабине, ожидая продолжения.
Двое японцев из аэродромной охраны подбежали к самолету, дождались, пока пилот выпрыгнет на землю, потом повели его, подталкивая штыками, к штабу.
До вечера пилоты обсуждали происходящее. Ночевать в казарму номер Двести двадцать третий не пришел, утром его не было за завтраком, на инструктаже и на полетах.
Влип, сказал кто-то из пилотов.
Отправят домой, предположил номер Трехсотый, и там под суд.
Но домой Двести двадцать третьего не отправили. И под суд не отдали.
