И прежде всего ради одного так будет ликвидирована любая
преступность. Только ненормальный, казалось мне, может связаться с той махиной,
которая противостоит ему, а после того, как в систему были введены и
медицинские сведения, можно было остановить даже психопатов.
…И если уж говорить о медицине, то разве не прекрасно, что
медик, обследующий вас, может через компьютер моментально получить всю историю
вашей болезни! Подумайте о повышении эффективности лечения. Подумайте о
предотвращении смерти!
Подумайте о статусе мировой экономики, когда известно, где
находится каждый гривенник и на что он пойдет!
Подумайте о разрешении проблемы управления движением — на
суше, на море и в воздухе, когда все регулируется!
Подумайте о… О, черт!
Я предвидел пришествие Золотого Века.
Чушь!
Мой друг имел связи с мафией, и он посмеялся над тем, как
разгорелись мои глаза.
— Ты серьезно веришь, что каждый пассив будет
регистрироваться, каждая сделка записываться? — спросил он меня.
— В конце концов — да.
— Нет закона, который нельзя обойти. И всегда найдется
лазейка. Никто не знает, сколько на самом деле денег во всем мире, и никогда
этого не узнает.
Тогда я вплотную занялся экономикой. Он был прав. То, для
чего мы писали программы, было в основном сметной документацией. Мы не
учитывали человеческий фактор.
Я не думал о поездках. Сколько незарегистрированного
транспорта? Никто не знает. Как получить статистические данные о том, о чем нет
сведений? А раз уж есть неучтенные деньги, то сколько на них можно построить
незарегистрированного транспорта? Береговые линии в мире необъятны. Так что
транспортный контроль невозможно осуществить так плотно, как я считал.
Медицина? Врачи тоже люди. Я неожиданно подумал о том,
насколько неполными могут быть медицинские записи, особенно если кто-то хочет
прикарманить побольше денег и берет не по таксе или выписывает
незарегистрированные рецепты.
Были темнилы, были люди, обожающие таинственность, были те,
кто честно заблуждался, давая неверную информацию. При столкновении с такими
людьми система доказывала свое несовершенство.
И это означало, что она не будет работать так, как от нее
ожидается. А еще внедрение ее могло вызвать обиды, негодование, определенное
сопротивление, изобретение всяческих уверток — это можно было гарантировать
наверняка.
Но явного сопротивления почти не было, так что проект
развивался. Это заняло более трех лет. Я работал в Центральном офисе, начав как
программист. После того, как я предложил систему подключения станций наблюдения
за погодой и сообщения метеорологических спутников полились прямиком в
центральную сеть, меня назначили старшим программистом, и обязанности мои
расширились.
Но чем больше я изучал проект, тем больше появлялось
сомнений, тем серьезнее становились опасения. Я обнаружил, что работа перестает
мне нравиться, и это сделало мои занятия более интенсивными. Приходилось брать
работу на дом. Никто не догадывался, что вызвано это было не увлечением, а
скорее рожденным опасениями желанием изучить все, что возможно, о проекте. После
того, как мои действия были замечены, их неверно истолковали и повысили в
должности еще раз.
Это было прекрасно: я получил допуск к большому объему
информации на уровне политики. Потом по разным причинам дело дошло до потока
данных о смертях, повышениях, отставках и увольнениях. Эти вещи стали открытыми
для меня, и я рос внутри группы.
Я пришел за советом к старому Джону Колгейту, который
руководил проектом.
Однажды, еще в самом начале проекта, я поделился с ним
своими сомнениями и опасениями. Я сказал седому желтолицему старику со взглядом
спаниеля, что предчувствую: мы можем сотворить чудовище, которое совершит самое
последнее посягательство на остатки того сокровенного, что есть у человека.
Он долго глядел на меня, комкая на столе кораллово-розовое
месиво бумажных лент.
— Может быть, ты и прав, — сказал затем он. — Как ты до
этого додумался?
— Не знаю, — сказал я. — Я только хотел сказать вам, что я
думаю по этому поводу.
Он вздохнул, повернулся в своем кресле-вертушке и уставился
в окно.
Немного спустя мне показалось, что он задремал, как иногда
это случалось с ним после обеда.
И все же, наконец, он заговорил:
— Не думаешь ли ты, что мне и раньше тысячи раз приходилось
выслушивать подобные аргументы?
— Возможно, — откликнулся я, — и все же мне хотелось бы
знать, что вы на это скажете.
— У меня нет на это ответа, — сказал он резко. — Или я
чувствую, что это к лучшему, или отказываюсь с ним возиться. Конечно, я могу
ошибаться. Я допускаю это. Но многие идеи сохранятся в записях, а особенности
нашего общества будут упорядочены настолько, насколько это возможно. Если ты
нашел для этого лучший вариант — скажи мне.
Я молчал. Закурив, я ждал, что он скажет дальше. Я не знал
еще тогда, что жить ему оставалось месяцев шесть.
— Ты когда-нибудь думал об уходе? — спросил он наконец.
— Что вы имеете в виду?
— Исчезновение. Возможность вырваться из системы.
— Я не уверен, что понял…
— Мы все включены в Систему, в которой будут закодированы и
записи о наших личностях. Наших — в последнюю очередь.
— Почему?
— Потому что я хочу оставить возможность для того, кто
придет ко мне с тем же вопросом, что и ты — о возможности скрыться.
— Кто-то еще хотел этого?
— Даже если мне и высказывали такое намерение, я бы не
сказал тебе этого.
— Исчезновение. Я понимаю это так, что вы имеете в виду
уничтожение данных обо мне прежде, чем они попадут в Систему?
— Верно.
— Но мы не можем сделать этого с другими данными: с
академическими записями… с тем, что касается прошлых событий.
— Это твои проблемы.
— Я ничего не смогу купить на кредитную карточку.
— Думаю, что ты мог бы платить наличными.
— Но ведь все деньги на учете.
Он откинулся назад на спинку кресла и улыбнулся.
— А так ли? — спросил он.
