«Если я смогу разговаривать так же, как и вы, мне не нужно
будет брать с собой шлем, чтобы разговаривать с моим отцом. Может быть, вы
будете настолько любезны, что пройдете к нему, прежде меня, чтобы объяснить ему
положение дел — так, чтобы он не испугался, когда я войду?»
«Конечно.»
«Тогда пойдемте.»
Я встал и повел его вверх по лестнице.
Это было неделей позже — в ту ночь я снова сидел у Пибоди и
пил отвальную.
Обо всем уже кричали газеты, но Брокден причесал информацию
прежде, чем позволил ей просочиться. Палач отправился получать свой полет к
звездам. Я дал ему голос и поставил на место руку, которой лишил его во время
схватки. Я пожал ему другую руку и пожелал всего доброго — только что, этим
утром. Я завидовал ему — и по очень многим причинам. Прежде всего, он,
вероятно, был гораздо лучшим человеком, нежели я. Я завидовал ему из-за того,
что он был куда свободнее меня в выборе путей, хотя и знал, что на нем были
такие оковы, каких я никогда не знавал. Я чувствовал свое родство с ним, с
живой вещью, с которой я имел много общего: в тех способах, которыми мы жили,
обособленные от всего человечества. Хотел бы я знать, что, в конце концов,
чувствовал бы Дэйв, проживи он достаточно долго для того чтобы встретиться с
Палачом. Или Лейла? Или Мэнни? Гордитесь, говорил я теням, ваш ребенок,
наконец, вырос, и он настолько большой, что уже готов простить вам все
колотушки, которыми вы награждали его в детстве…
Но я не мог постичь всей загадки. Мы по-прежнему так и не
могли знать всего об этой истории. Могло ли быть так, что без убийства он не
смог бы никогда полностью развить в себе сознание человеческого типа? Он
сказал, что был плодом вины — Великой Вины. Великое событие — его необходимый
предшественник. Я размышлял о Геделе и Тьюринге, о цыпленке и яйце и решил, что
это был один из тех еще вопросов. И вообще, я пришел в этот бар не для того,
чтобы ломать здесь трезвую голову.
У меня не было никаких предположений о том, как сказанное
мною может повлиять на окончательное сообщение Брокдена в комитете по делам
Центрального банка данных. Я знал, что он не выдаст меня, потому что только от
меня зависело, уйдет ли его личная тайна вместе с ним в могилу. Действительно,
у него не было иного выбора, если он хотел закончить все свои работы, которые
затеял, до своей смерти. Но здесь, вспоминая Менкена, я не мог не вспомнить
кое-что из того, что он сказал о спорах — такое, как «Обратил ли Хаксли
Уилберфорса?» или «Обратил ли Лютер Льва Х?», и я решил не питать слишком уж
больших надежд на то, что могло родиться из нашей встречи. Лучше подумать о
делах в терминах Исчезновения и сделать еще глоточек.
Когда все закончилось, я взял курс на свой корабль. Я
надеялся отплыть при свете звезд. Я чувствовал, что мне никогда больше не
смотреть на них прежним взглядом. Я знал, что меня теперь всегда будет мучить
вопрос о том, какие думы могли обдумываться сверхохлажденным нейристорным
мозгом там, наверху, и где, под какими странными небесами, в каких чужих краях
вспоминают меня иногда. Я чувствовал, что в этих мыслях я буду казаться ему
гораздо более счастливым, чем это есть на самом деле.
