— Потому что вчера я понял: предлагая то, что
внушает мне наибольшее отвращение — убить человека без причины и мотива, как
убили когда-то мою жену и дочерей, — я на самом деле хочу спастись. Помнишь, во
время нашей второй встречи я привел тебе слова одного философа? Того самого,
который сказал, что и у Господа Бога есть ад: это его любовь к людям, ибо
отношение людей терзает Его ежесекундно на протяжении всей Его вечной жизни.
Помнишь?
Впрочем, этот же философ сказал и кое-что
другое: человеку нужна таящаяся в нем скверна — без нее ему не обрести
совершенство.
— Не понимаю.
— Раньше я думал только о возмездии. Подобно
твоим землякам, я дни и ночи мечтал об этом, строил планы, воображал — и ничего
не предпринимал. Какое-то время я по газетам следил за судьбой людей, которые
потеряли своих близких в ситуациях, сходных с моей, но действовали совершенно
противоположным образом: они организовывали группы поддержки жертв, боролись за
торжество справедливости, проводили кампании — и тем самым показывали, что боль
утраты никак и никогда не может быть замещена или исцелена возмездием.
Что ж, я тоже пытался взглянуть на все
происходящее под другим — более великодушным, что ли — углом зрения. И не
сумел. А теперь, когда я набрался храбрости, когда дошел до самого края, то
обнаружил в самой глубине этой бездны свет.
— Продолжай, — сказала Шанталь, ибо она тоже
увидела некий свет.
— Я не желаю доказывать, что человечество —
извращено и порочно. Я стремлюсь доказать, что подсознательно напрашивался на
то, что со мной произош ло, — ибо я скверный человек, вырожденец и полностью
заслужил кару, посланную мне судьбой.
— Ты хочешь доказать, что Бог — справедлив.
Чужестранец ненадолго задумался.
— Может быть.
— Я не знаю, справедлив ли Бог. По крайней
мере со мной он поступил не очень-то правильно, и сильней всего прочего душу
мне исковеркало именно сознание своего бессилия. Я не могу быть ни хорошей, как
хотела бы, ни плохой, как, по моему мнению, следовало бы. Еще несколько минут
назад я думала, что Господь избрал меня, чтобы отомстить людям за все те
горести, которые они причинили Ему.
«Я думаю, что тебя обуревают те же сомнения,
только масштаб их несравненно больше — ты был хорошим, и это не было
вознаграждено».
Шанталь удивилась этим невысказанным словам.
Демон чужестранца заметил, что сияние, исходившее от ангела девушки, усилилось.
«Действуй!» — приказал он демону Шанталь. «Я действую, — отвечал тот. — Но это
трудный бой».
— Нет, тебя гнетет не справедливость Бога, —
сказал чужестранец. — А то, что ты всегда предпочитала
быть жертвой обстоятельств. Я знаю многих, кто
оказались в таком же положении.
— Ты, например.
— Нет. Я восстал против того, что со мной
произошло, и меня мало занимает, нравится это другим людям или нет. А ты,
напротив, выгралась в роль бедной беззащитной сироты, которую все должны любить
и жалеть, а поскольку это происходит не всегда, твоя неутоленная потребность в
любви превратилась в чувство мести — смутное и неосознанное. В глубине души
тебе хотелось бы ничем не отличаться от других жителей Вис-коса — впрочем,
каждый из нас хочет быть как все. Но в отношении тебя судьба распорядилась
иначе. Шанталь молча покачала головой.
«Ну, сделай же что-нибудь! — сказал демон
Шанталь своему коллеге. — Она говорит „нет“, а тем временем душа ее открывается
постижению и говорит „да"“.
Демон чужестранца был уязвлен тем, что
новоприбывший заметил — у него не хватает сил, чтобы заставить своего
подопечного замолчать.
«Слова никуда не ведут, — отвечал он. — Пусть
поговорят, ибо жизнь сама займется тем, чтобы действовали они вопреки тому, что
говорят».
— Я не хотел перебивать тебя, — сказал
чужестранец. — Пожалуйста, продолжай. Что ты говорила насчет Божьей
справедливости?
Шанталь была довольна, что уже не надо слушать
то, чего слушать не хочется.
— Не знаю, поймешь ли ты. Но ты, должно быть,
заметил — Вискос не отличается особой религиозностью, хотя в нем, как и в
каждом городке нашей округи, есть церковь. Именно поэтому Ахав, пусть даже
обращенный святым Савинием, сильно сомневался в том, что священники смогут
оказать воздействие на его первых жителей, большую часть которых составляли
разбойники; Ахав считал, что святые отцы, твердя о вечных муках за гробом, не
сумеют удержать их от новых преступлений. Человек, которому нечего терять, о
вечности не думает.
Разумеется, как только появился первый
священник, Ахав почувствовал опасность. Чтобы отвести ее, он установил
позаимствованный у иудеев день прощения, но церемонию придумал сам.
Раз в год все жители Вискоса запирались у себя
дома, готовили два свитка и, обратившись лицом к самой высокой горе, поднимали
первый свиток к небесам. «Вот, Господи, в чем согрешил я перед тобой», —
говорили они и читали перечень совершенных ими проступков. Там были супружеские
измены, плутовство, несправедливости и прочее. «Я многогрешен, Господи, и молю
Тебя о прощении за то, что нанес Тебе такую тяжкую обиду».
Затем приходил черед изобретению Ахава. Жители
доставали из карманов вторую скрижаль, вздымали ее к небесам, повернувшись всем
телом к той же самой горе, и говорили: «Вот, Господи, список того, в чем
согрешил Ты передо мной, —Ты заставлял меня работать больше, чем нужно; дочка
заболела, несмотря на мои молитвы; я старался жить честно, а меня обокрали;
страдания были превыше сил человеческих».
Завершив чтение второго свитка, они завершали
церемонию такими словами: «Я был несправедлив к Тебе, Ты был несправедлив ко
мне. Но сегодня день прощения, и, если Ты позабудешь мои грехи, как я — Твои,
мы сможем еще год жить мирно».
— Прощать Бога, — сказал чужестранец. —
Прощать неумолимого Бога, который беспрестанно созидает и разрушает.
— Наш разговор становится чересчур личным, —
сказала Шанталь, не глядя на него. — Я не настолько знаю жизнь, чтобы научить
тебя чему-нибудь. Чужестранец промолчал.
«Не нравится мне это», —подумал дьявол,
который уже начал замечать за плечом своего подопечного слабое сияние —
присуфтвие, которое он не мог допустить ни в коем случае. Два года назад, на
одном из пляжей — а их так много в мире — ему удалось изгнать этот свет.
