Но зал был открыт и подготовлен к заседанию. На длинном столе были разложены листки бумаги и карандаши, в дальнем углу свистел пятилитровый вишневый термопот, такой же, как у родителей. Вокруг него выстроились чашки с блюдцами и несколько корзиночек с заварочными пакетиками и всяким разным к чаю.
— Кофе растворимый, — разочарованно сказал Захаров, подумал, снял пальто, решительно сел за стол, распотрошил папку и углубился в документы.
Гульшат скинула шубу на спинку стула, но садиться не стала, а неторопливо пошла к чайной тумбочке. Надо же было как-то потратить полчаса.
От двери окликнули:
— Простите, вы не подскажете?..
Гульшат обернулась.
В зал вошел парень, высокий, симпатичный и элегантно одетый, с пальто через руку. Вошел и замер, разглядывая Гульшат.
«Не отвлекайся», — сказала себе Гульшат и продолжила путь чайной церемонии.
Захаров поднял голову:
— Да, молодой человек? Вы здесь…
И тоже сделал паузу.
Парень заулыбался и объяснил:
— Да нет, мне сказали, тут… Ну, попросили помочь, если что надо. Вы Гульшат Сабирзяновна, я правильно понял, да? А вы?..
— Да, все правильно, а я Захаров Юрий Петрович, ее, стало быть, ассистент, — подтвердил Захаров, почти не ухмыляясь. — Вы из протокольного?
— Ну да, типа. Меня Миша зовут, вот. Чаю, кофе?
— Нет, спасибо, — сказал Захаров и снова углубился в бумаги.
Парень мазнул взглядом туда-сюда поверху, будто проверял потолок на протечку, подошел к Гульшат и улыбнулся как-то робко. Что-то интимное сказать хотел, не иначе.
Гульшат была в совершенно невосприимчивом к интиму настроении, но все же напряглась.
— Может, все-таки чаю? Я хорошо делаю.
— Ну, пожалуйста, — согласилась Гульшат, вернулась к столу и оперлась на него, наблюдая за движениями широкой спины под тонкой синей шерстью. Движений было многовато, хватило бы сложный коктейль сбить, но они зачаровывали.
— Вот, — сказал Миша, протягивая чашку на блюдце, и Гульшат тряхнула головой. Загипнотизировал, как кобра кролика. И это только задницей, можно сказать. А ну как передницу включит.
Гульшат приняла чашку с благодарностью и почти поднесла к губам, но спохватилась:
— А вы?
Миша махнул рукой.
— Да я не хочу, спасибо. Вы пейте, я же старался.
Его лицо снова дрогнуло в робкой и странно знакомой улыбке.
— Да, конечно, — сказала Гульшат и снова поднесла чашку к губам, но решила покапризничать: — А шоколада нет?
Миша метнулся к тумбочке и притащил пирамидку из корзинок, набитых печеньями, конфетами и еще чем-то антиграциозным. А пофиг, подумала Гульшат. Я хозяйка, что хочу, то творю.
Она пошвырялась пальчиком в конфетах, выбрала голубую с картинкой «Утро в сосновом бору» и не спеша развернула, украдкой поглядывая на Мишу. Миша стрелял глазками по углам, иногда улыбаясь, и наконец сказал:
— Чай без церемоний пить — отчаяться.
Словами Костика, исчезнувшего так внезапно. И взгляд, манеры, даже жесты у него были как у Костика.
Гульшат со стуком поставила ухваченную было чашку обратно на блюдце и спросила:
— Миша, а вы не знаете?..
Стол под нею дернулся — вместе со всем миром, и под далекий грохот.
Гульшат растерянно застыла. Миша глядел на нее уже без улыбки. Захаров, вскочив, торопливо собирал бумаги, вытягивая шею, чтобы высмотреть что-то в окно или приоткрывшуюся дверь.
— Что это? — спросила Гульшат.
— Да это в цеху, бывает, — сказал Миша спокойно.
— Не бывает, — отрезал Захаров, подхватывая пальто и шапку. — Что-то там… Гульшат, пойдемте-ка глянем, что творится.
— Ну чай-то допейте, — расстроенно сказал Миша, не сходя с места.
Он заслонял Гульшат дорогу к двери.
— Молодой человек, позвольте, — начал Захаров, пытаясь мимо него протянуть руку Гульшат.
Миша, не глядя, двинул локтем раз и два — почти без размаха, но громко.
Захаров быстро осел на пол.
Гульшат обомлела.
— Пей, овца, я сказал, — почти ласково попросил Миша, поворачиваясь к ней.
ГЛАВА 2
Чулманск.
Сергей Шестаков и другие
В голове немножко наладилось — так, что уже не приходилось до спазма в затылке вспоминать, как правильно — «садитесь» или «садовый». Но все равно где-то там, между спазмом, жестким и болезненным, как сфинктер разорителя абрикосового сада, и будто запыленными глазами, посвистывала пустота. Ровненькая такая, граненая. Кто-то аккуратненько, как из арбуза, вырезал Шестакову из башки пирамидку, выдернул ее через ноздрю и убежал, задорно чавкая. А Шестаков теперь должен сидеть, выдыхая холодный запах наодеколоненного арбуза, делая вид, что ничего такого не произошло, и сам он не заметил пропажи кусочка головы и нескольких минут жизни.
Будет сидеть, я сказал.
Слева опять прилетели слова, острые, как искры от сварки. Шестаков, скрутившись так, что по предположительному сфинктеру высыпали белесые пузырьки, отъехал по вопросу чуть назад, удержался от пожимания плечами и иных убедительных жестов и устало сказал:
— Я не знаю никакого Леонида Соболева. Писателя знаю, он писал…
Помолчал, уставившись перед собой, напрягся и представил большие железные лодки с пушками, серые и толстые. Обозначающее их слово оказалось в дырке. Шестаков улыбнулся и посмотрел на чекиста, фамилию которого он запомнил почему-то истово, как размашистыми сизыми буквами написал. Посмотрел так, словно и не собирался завершать фразу.
Прокатило. Чекист Гредин спокойно кивнул и уточнил:
— А Матвеев, скажем так, Денис, вам тоже незнаком?
— А отчество?
Чекист дернул глазами вбок, но ответил мгновенно:
— Валерьевич. Неужто знаком такой?
— Ну как знаком; он, скорее, вам знаком. Коллега ведь ваш. Ну да, приходил, спрашивал всякое. А Соболев, получается, тоже ваш? У вас какие-то свои?..
Шестаков опять запнулся о дырку вместо слова, и Гредин воспользовался этим, чтобы закидать его вопросами про Матвеева. Да чего он хотел, да с кем встречался, да забудьте вы про Соболева, наконец.
А Шестаков как раз вспомнил, что большие серые лодки называются кораблями и вот про них Леонид Соболев и писал, — и теперь страшно хотел обрадовать этим известием нудного чекиста, не показавшись при этом кретином. Желание было невыполнимым, отчего Шестаков призверел и только тут вспомнил, насколько это комфортное состояние.
