Переночует сегодня в вагонном отстойнике, среди бомжей и алкашей. Пусть испугается как следует, может, поймет своими куриными мозгами, что ее ждет, если будет вести себя подобным образом.
Сейчас Наташке пятнадцать, а в Москву она явилась, когда ей и тринадцати не было. Мне она попалась… Мне… Ее счастье.
Помню, произошло это вскорости после трагической гибели Купчины, я в ту пору курировал попрошаек на Казанском, что было моим первым серьезным заданием… Школу я за тот год прошел отменную. Элитарную, можно сказать.
Сидела в зале ожидания девчушка. Пухленькая, белокожая, с огромными глазищами и светлой косой в руку толщиной.
Приехала чуть ли не первой электричкой с маленькой сумочкой в руках, уселась на лавку и сидела — глазищами хлопала.
Приметили ее сразу, какое-то время пасли, наблюдали, как купила и слопала жирный чебурек, потом схрустела упаковку чипсов, а когда уходить собралась, решили меня известить. Вовремя… прямо скажем…
Бродяжка. Свеженькая. Аппетитная. Лет пятнадцати…
Оказалось, тринадцати…
Ох, Наташка!
Цыган Чоба тоже работал при вокзалах, сферы нашей деятельности тогда не пересекались, и с ним у нас сложились почти дружеские отношения. Он уступил мне девчонку почти без пререканий и даже без отступных.
— Потом сочтемся! — махнул он рукой, хитро улыбаясь.
Ну, потом так потом…
Теперь Чоба правая рука барона и всякими мелочами не занимается, поэтому, когда Кривой позвонил мне с утра и заявил, что цыган ищет с ним встречи, сомневаться в серьезности происходящего не было причин.
— Пойдешь со мной, — услышал я сквозь треск помех и гул голосов: Кривой всегда звонил мне из автомата. — Будешь молчать и слушать. И внимательно следить за его поведением.
Мы уже знали, о чем пойдет разговор. И я, и Кривой. Не первый это разговор… Но очень надеюсь, что последний.
Внешне Кривой типичный московский бомж, но только внешне. Он чистый и здоровый — слава Богу! — а еще он не пьет.
Не так, конечно, чтобы совсем. Но по большому счету, он просто делает вид, что пьет. Получается у него виртуозно. Вроде бы свой в доску мужик, водяру хлещет литрами без передыху, но все вокруг с ног валятся, а ему хоть бы что.
Это ж уметь надо!
Он говорит, что у него большой опыт и старая ментовская закалка.
Впрочем, сейчас мы пьем кофе. Крохотными чашечками. Смешно до слез — три совершенно диких на вид мужика сидят за столиком в достаточно дорогом кафе и чинно пьют кофе.
— Это твое последнее слово, Кривой?
В голосе цыгана нескрываемое злобное удовлетворение. Он просто счастлив подписать нам смертный приговор и даже — наверняка! — не прочь проделать все собственными руками.
— Последнее, Чоба, — покачал головой Кривой, — самое последнее, пора бы уже понять.
Чоба ухмыльнулся, явив миру зловещее зрелище — полный ряд золотых зубов на обеих челюстях.
— Комедию ломаешь?
— Почему? — Кривой флегматично пожал плечами. — Ты мне поверь, просто поверь, я знаю, это сейчас вокруг меня тишь да благодать, я не нужен никому и никто меня не трогает… Большие бабки, Чоба, это заманчиво, но прошли те времена, когда можно было легко сорвать банк и сбежать за границу. Мне хватает того, что у меня есть. Я тебе честно и откровенно говорю. Зря не веришь.
Кривой опрокинул в рот остатки кофе из крохотной чашечки, поднялся и не спеша отправился к выходу.
Я пошел вслед за ним, но не так поспешно, чтобы не заметить, как исказилось звериной яростью лицо цыгана, как сверкнули черные пронзительные глаза, когда ему казалось, что никто на него не смотрит. Кроме меня.
А меня цыган не стеснялся. Впрочем, он никого не стеснялся — то ли так уверен в себе, то ли просто глуп. Впрочем — в любом случае глуп.
Эх, Чоба, Чоба…
Ссутулившись и втянув голову в плечи, Кривой топал грузно и тяжело, покачиваясь, как будто здорово пьян или же мучим тяжелым похмельем. Артист! Со спины ему лет семьдесят дашь, а ведь мужику лет сорок, не больше.
— Ну, что? — спросил он, когда мы ушли с центральной улицы и углубились во двор, где уселись на лавочку у подъезда, спугнув молодую мамашу с коляской.
— Я думаю, что не стоит принимать Чобу всерьез. Не сам же он все решает.
— Не люблю я цыган. — Кривой презрительно сплюнул под ноги. — С кем угодно можно договориться, эти ж как упрутся!
Он поднял голову и внимательно посмотрел на меня.
— На сей раз они пойдут до конца. Такие вещи надо понимать, если хочешь жить и здравствовать. Так что, Юраш, пришло время действовать. Справишься?
Я только улыбнулся.
— А у меня есть выбор?
— Теперь уже нет. Так ведь оно и хорошо, что нет. На границе между жизнью и смертью мозги хорошо работают. Выкрутишься.
Выкручусь. Конечно, выкручусь, Кривой. Хотя ты на самом деле в этом совсем не уверен. И даже более того — не очень-то этого желаешь.
— Ну, удачи тебе.
Кривой поднялся со скамейки и отправился в сторону подъезда.
— Бог даст — свидимся.
Он уже не выйдет из этого подъезда, он растворится, исчезнет, и если кто-то уже за нами следит, то ждет его полный провал. А я… ну, за мной-то следить нет никакого смысла. Я весь открыт, как на ладони, взгляд мой ясен, душа нараспашку и уже вполне готова отлететь к небесам… Впрочем, к каким еще небесам?
Откуда этот гул? Из-под земли? Или у меня гудит в голове? В моей голове сотни маленьких черных мушек вьются в кромешной темноте, басовито гудя.
Нет, мне и в самом деле не страшно умирать, мне противно. Потому что свою смерть я вижу не иначе как падение в зловонную яму на груду гниющих трупов. Живых трупов. Которые лежат на дне жертвенной ямы и ждут. Следующего. Меня. И я с ними буду ждать — следующего.
Вот это мой Ад. Моя бесконечность.
А Наташка?.. Ее, должно быть, вернут домой, в деревню Шарапово Калужской области — ужаснее для нее ничего быть не может.
Надо успеть заехать за моей красавицей, наказание и без того уже слишком затянулось. К тому же в Николаевке ей теперь оставаться опасно, как, впрочем, и в моей квартире. Придется толстушке пожить под землей. Под землей никто ее не обидит. Под землей спокойно и тихо. Под землей…
Проливной дождь лупил в грязные стекла. В вагоне было холодно и сыро.
Наташка сидела на купейной полке и ревела, размазывая слезы по пухлым щечкам. Свитер грязный. На колготках дырка во всю коленку.
— Юрка, я больше не буду! Ты только не бросай меня, ладно?
— Буду, не буду… Ты что, совсем дура?
— Я… правда… Я так испугалась! Я думала, ты больше не придешь, что бы я делать стала?!
