Быть может, надо подыскать себе другую жертву. Довольно и
того, что у первой было имя — Оливия. Однако в тот же миг Игорь чувствует, что
отступать нельзя и некуда, хоть и решает никогда больше не спрашивать имя той
галактики, которую собирается уничтожить. Отступать нельзя, потому что это
будет несправедливо по отношению к бедной, совершенно беззащитной девушке на
пляже — добыче столь легкой и столь сладостной. Ему брошен новый выбор,
принявший обличье этого вот псевдоатлета: у него крашенные в цвет красного
дерева волосы, скучающий взгляд и, судя по всему, реальная власть. С ним
справиться будет гораздо труднее. Двое в костюмах-тройках — это не просто
помощники: видно, как они постоянно вертят головами, оглядывая пространство
вокруг, фиксируя все происходящее. Если он, Игорь, хочет быть достойным Евы и
справедливым к Оливии, придется показать свою отвагу.
Он оставляет соломинку в бокале. Скоро здесь будет людно и
шумно. Надо лишь подождать до тех пор, пока павильон заполнится людьми, а это
не займет много времени. И точно так же, как он не планировал уничтожение мира
средь бела дня, на набережной Круазетт, он и сейчас не знает, как исполнит свое
намерение. Однако чутье подсказывает, что место выбрано безошибочно.
Он больше не думает о бедной девушке с набережной: в кровь
впрыснут адреналин, сердце бьется учащенно, он доволен и возбужден.
Джавиц Уайлд не станет тратить время на то, чтобы бесплатно
поесть и выпить на очередном из бесчисленных «мероприятий», куда его приглашают
из года в год. Если уж он сидит здесь, значит, ему что-то нужно. Что-то или
кто-то.
И это будет для Игоря железным алиби.
12:26 РМ
Джавиц, наблюдая за тем, как павильон заполняется
прибывающими гостями, неотступно думает все об одном:
«Что я здесь делаю? Мне же ничего не нужно. Впрочем, мне
вообще почти ничего не нужно. У меня есть все, что хочу. Я знаменит в киномире,
я могу получить любую женщину, которая мне понравится, хотя я уродлив и плохо
одет. И меняться не хочу. Давно минули те времена, когда у меня был
один-единственный костюм, а в тех редких случаях, когда после долгих унижений и
просьб меня все-таки приглашали на подобные мероприятия, я готовился к ним так,
словно ничего важнее и быть не может. Сегодня я знаю, что меняется только
название города, а все прочее можно угадать наперед, и ничего, кроме
отвращения, это у меня не вызывает.
Одни будут говорить, как ценят мою работу. Другие назовут
меня героем и поблагодарят за то, что я даю шанс людям. Красивые и умные
женщины, умеющие встречать не по одежке, заметят толчею у моего стола и спросят
гарсона, кто я такой, а потом постараются как-то приблизиться, познакомиться,
потому что убеждены: кроме секса, меня ничто не интересует. Все, все без исключения
о чем-то хотят меня попросить. Ради этого мне льстят, меня превозносят, мне
предлагают то, что, по их мнению, может мне понадобиться. А мне нужно только
одиночество.
Я побывал уже на тысяче подобных приемов. И пришел сюда
просто так, безо всякого повода, да притом еще и не выспался. Я прилетел в
Канны на собственном самолете: это истинное чудо современной техники способно
на высоте одиннадцать тысяч метров покрыть расстояние от Калифорнии до Франции
без дозаправки. Я изменил его конфигурацию и из восемнадцати кресел в салоне
оставил только шесть для того, чтобы на вечный вопрос: «Не захватишь ли меня с
собой?» с чистой совестью отвечать: «К сожалению, нет мест».
Джавиц оборудовал свою новую игрушку, обошедшуюся ему в
сорок миллионов долларов, всем необходимым, чтобы в полете можно было
заниматься делами, вести переговоры, отдыхать и развлекаться. Сам он пил только
шампанское, и каждый, кто хотел, мог насладиться за компанию с ним бокалом Moet &
Chandon 1961 года, но на борту имелось спиртное всех видов и на любой вкус. И
две огромных лазерных панели были всегда готовы показать новейшие, еще не
вышедшие в прокат фильмы.
Его лайнер был одним из лучших в мире (что бы там ни
говорили французы, уверявшие, что их DassaultFalconобладает непревзойденными
летными качествами), но сколь бы ни был Джавиц влиятелен и богат, даже ему не
под силу было совладать с джет-лэг
[4]:
в Лос-Анджелесе без четверти четыре утра, а он только теперь начал ощущать
настоящую усталость. Всю ночь он не спал, переходя с одной вечеринки на другую
и повсюду отвечая на два дурацких вопроса, с которых неизменно начиналась любая
беседа. Сначала спрашивали:
— Благополучно долетели?
На что Джавиц отвечал всякий раз:
— Как видите.
Задавший вопрос терялся, не зная, что на это сказать, бледно
улыбался и осведомлялся:
— Надолго сюда? — и слышал:
— Будет видно.
И Джавиц, сделав вид, что должен ответить на звонок
мобильного, извинялся и отходил в сторону вместе со своими вечными спутниками.
Никто не его интересовал. Да и кто бы мог представлять
интерес для человека, обладавшего практически всем, что можно купить за деньги?
Он пытался менять круг общения, заводя друзей из среды, не имевшей никакого
отношения к кино, — знакомился с философами, писателями, цирковыми
артистами. Поначалу увлекался этими новыми людьми — но затем следовала
неизменная просьба просмотреть сценарную заявку-синопсис либо столь же
обязательная сакраментальная фраза: «У меня есть друг (подруга), который(ая)
так мечтает сниматься в кино! Ты бы не согласился встретиться с юным
дарованием?»
Нет, не согласился бы. Помимо работы у него было чем заняться
в жизни. Раз в месяц летать на Аляску, напиваться в первом попавшемся баре,
есть пиццу, выискивать нетронутые уголки дикой природы, разговаривать со
стариками в маленьких городках. Два часа ежедневно он проводил в тренажерном
зале, но все равно страдал от избыточного веса, и врачи опасались за его
сердце. Он ходил в зал не ради поддержания формы — это его не
интересовало, — а чтобы сбросить напряжение, не отпускавшее ни на секунду
и порою становившееся столь невыносимо тяжким, что казалось — сейчас это бремя
его раздавит. Он занимался активной медитацией, пытаясь исцелять ею душевные
раны. Иногда, оказываясь среди тех, кто не знал его, он расспрашивал этих
случайных знакомых о том, что же такое «нормальная» жизнь, ибо сам уже давно о
ней позабыл. Отвечали ему по-разному, и со временем он убедился, что пребывает
в полнейшем одиночестве, хотя постоянно окружен людьми.
И в конце концов, руководствуясь не столько этими ответами,
сколько собственными наблюдениями, он составил перечень того, что должно
входить в понятие «нормы».
