Он спрашивает, не случалось ли мне встречать того молодого
человека, с которым в последний раз видели Эстер. Отвечаю, что знаю его имя —
кличку, прозвище, псевдоним, — но лично с ним не знаком.
Он спрашивает, как складывалось наше супружество. Отвечаю,
что мы с Эстер — уже десять лет вместе и что проблем у нас не больше и не
меньше, чем у других пар, и это обычные проблемы.
Он спрашивает — со всевозможной деликатностью, — не было ли
у нас в последнее время разговоров о разводе, не собиралась ли моя жена
оставить меня. Отвечаю, что эта тема не возникала вовсе, хотя — и опять же как
у всех супругов — случались время от времени и споры, и ссоры.
Время от времени или часто?
Я же ясно выразился, говорю я: «Время от времени».
Он спрашивает — еще деликатней, — подозревала ли Эстер о
том, что я завел роман с ее подругой. Отвечаю, что переспал с ней в первый и
последний раз в жизни. Какой там роман, тут и говорить не о чем, просто день
выдался какой-то хмурый, скучный, и заняться после обеда было нечем, а игра в
обольщение неизменно воскрешает нас к жизни, вот мы и оказались в постели.
— Вы оказались в постели, потому что день выдался хмурый?
Меня так и тянет сказать, что вопросы подобного рода выходят
за рамки расследования, но мне надо заручиться поддержкой комиссара — и сейчас,
и на будущее, — и ведь, в конце концов, невидимое учреждение под названием Банк
Услуг всегда оказывалось мне очень полезно.
— Бывает. Женщина ищет сильных чувств, мужчина —
приключений, и вот — пожалуйста... Наутро оба делают вид, будто ничего не
произошло, и жизнь идет своим чередом.
Он благодарит, жмет мне руку, говорит, что в его мире все не
так гладко. Есть и скука, и уныние, возникает и желание переспать с
приглянувшейся тебе женщиной, однако воли своим чувствам давать не принято, и
никто не делает того, о чем думает или чего хочет.
— Должно быть, у художников нравы куда свободней, — замечает
он.
Я отвечаю, что мир, к которому он принадлежит, мне известен,
но я не хочу углубляться сейчас в сравнения того, как по-разному мы с ним
воспринимаем род людской. И в молчании жду, когда он сделает следующий ход.
— Кстати о свободе... вы можете идти, — говорит комиссар,
немного разочарованный тем, что писатель продолжать беседу с полицейским
отказывается. — Теперь, после личного знакомства с вами, прочту ваши книги: я
сказал, что они мне не нравятся, но, по правде говоря, я их не читал.
Не в первый и, надо думать, не в последний раз слышу я эту
фразу. Что ж, по крайней мере, у меня появился еще один читатель. Прощаюсь и
выхожу.
***
Итак, я — свободен. Из тюрьмы выпустили, жена исчезла при
загадочных обстоятельствах, на службу к такому-то часу приходить не надо, я
общителен, знаменит, богат, и если Эстер в самом деле меня бросила, ей очень
скоро отыщется замена. Я — свободен и независим.
Но что есть свобода?
Мне следовало бы понимать смысл этого слова, потому что
большую часть своей жизни я был свободы лишен. С детства отстаивал я свободу,
добивался ее как самого главного сокровища. Боролся с родителями, которые
хотели, чтоб я стал не писателем, а, например, инженером. Боролся с
одноклассниками, которые с самого начала пытались сделать меня мишенью для
своих мерзких шалостей, и лишь после того, как много крови было пролито из носу
у них и у меня, после того, как мне частенько приходилось прятать от матери
полученные в драке царапины и синяки — ибо свои проблемы каждый должен решать
сам, без посторонней помощи, — овладел я искусством сносить трепку без слез.
Боролся за то, чтобы получить работу, которая бы меня прокормила, и устроился в
магазин скобяных изделий, чтобы избавиться от пресловутого семейного шантажа:
«Мы дадим тебе денег, но ты обязан будешь делать то-то и то-то».
Боролся — хоть и не одолел в этой борьбе — за девочку,
которую любил в отрочестве и которая любила меня; в конце концов она поверила
родителям, твердившим, что у меня нет будущего, и мы расстались.
Боролся с «агрессивной средой» журналистики: мой первый
хозяин заставил меня три часа ожидать приема, а внимание на меня обратил лишь
после того, как я начал рвать в клочки книгу, которую он читал: взглянув на
меня с изумлением, он увидел перед собой человека, способного проявить упорство
и дать отпор врагу, а эти качества совершенно необходимы хорошему репортеру.
Боролся за идеалы социализма и загремел в тюрьму, вышел оттуда и продолжал
бороться и чувствовал себя героем, отстаивающим права рабочего класса, — но тут
услышал «Beatles» и решил, что рок намного интересней Маркса. Боролся за любовь
своей первой, и второй, и третьей жены. Боролся за то, чтобы обрести смелость
расстаться с первой, со второй и с третьей, потому что любовь минула, а я
должен был идти вперед, чтобы найти ту единственную, которая явилась в этот мир
для встречи со мной, — ни первая, ни вторая, ни третья ею не были.
Боролся, чтобы решиться бросить работу в газете и приняться
за рискованное предприятие — начать свою книгу, зная при этом, что в моей
стране литературой прожить невозможно. От этой затеи я отказался через год,
сочинив больше тысячи страниц, казавшихся мне абсолютно гениальными по той причине,
что даже я сам не понимал написанного.
И покуда я боролся, люди вокруг меня с жаром говорили о
свободе, и чем больше защищали они это единственное в своем роде право, тем
глубже увязали в рабстве — одни были рабами родителей, другие — супружеского
союза, при заключении коего обещали оставаться вместе «до гробовой доски»,
рабами режима и строя, рабами званых обедов с теми, кого не желаешь видеть.
Рабами роскоши, и видимости роскоши, и видимости видимости роскоши. Рабами
жизни, которую не сами себе выбрали, но которой вынуждены были жить, ибо кто-то
долго убеждал и наконец убедил их, что так будет для них лучше. И вот так
тянутся для них дни и ночи, неотличимые друг от друга, и слово «приключение»
можно лишь прочесть в книжке или услышать с экрана неизменно включенного
телевизора, а когда оно возникает перед ними в нежданно распахнувшейся двери,
говорят: «Неинтересно. Не хочу».
Да откуда ж им знать, хотят они или нет, если даже ни разу
не попробовали?! Но что толку вопрошать — на самом деле они страшатся любых
перемен, способных встряхнуть привычный уклад.
