– Мы не отворачиваемся от человечества! – тряс
седой бородой раввин. – Но помним, что на нас возложено тяжкое бремя – являть
другим народам пример верности и чистоты. И ряды наши открыты всякому, кто
хочет быть чистым. Пожелаете, и вас примем!
– Неправду говорите! – восторжествовал
Митрофаний, и его борода тоже запрыгала. – Вон овцы эти заблудшие,
«найденышами» называемые [и показал на троих бродяжек, что сидели поодаль в
шутовских одеждах с синей каймой], потянулись к вашей вере, от Христа
отреклись. И что же? Пустили вы их к себе, почтенный ребе? Нет, нос воротите!
Раввин задохнулся от негодования.
– Этих... пустить?! Тьфу, тьфу и еще раз тьфу
на них и на их лжепророка! Сказано в законе Моисеевом: «Волхвующие да будут
преданы смерти: камнями должно побить их, кровь их на них». Я знаю, это вы,
церковники, нам каверзу подстроили, чтобы нашу веру высмеять через вашего
Мануйлу, клоуна базарного! Ваша подлая поповская повадка!
Один из учеников обличителя, постарше
возрастом, чем другие, схватил раввина за рукав и испуганно зашептал что-то на
идиш. Пелагия расслышала только одно слово – «полиция». Но иудей не устрашился.
– Сам вижу по кресту и шапке, что епископ.
Пускай жалуется. Скажите, скажите полиции, что Арон Шефаревич оскорбил в вашем
лице христианскую церковь!
Эти слова подействовали на преосвященного
неожиданным образом. Вместо того чтобы еще пуще распалиться, он умолк. Должно
быть, вспомнил, что у него, губернского архиерея, за плечами сила и
государства, и господствующей церкви. Какой же тут диспут?
Да и Пелагию заметил, перед ней тоже совестно
стало.
– Слишком вы гневливы, ребе, как и ваш
иудейский Бог, – молвил владыка, помолчав. – Оттого и слышат Его глас столь
немногие. А наш апостол Павел сказал: «Всякое раздражение и ярость да будут
удалены от вас».
И, произведя по неприятелю сей последний залп,
с достоинством удалился, однако по чрезмерно прямой спине и крепко сцепленным
на пояснице пальцам Пелагии было ясно, что Митрофаний пребывает в нешуточном
раздражении – разумеется, не на дерзкого раввина, а на самого себя, что
ввязался в пустую и неподобную перепалку.
Отлично зная, что, когда преосвященный в таком
расположении, лучше держаться от него подальше, монахиня не стала догонять
своего духовного отца, предпочла задержаться. Да и надо было успокоить бедных
евреев.
– Вас как зовут? – спросила она у худенького
горбоносого подростка, испуганно смотревшего вслед епископу.
– Шмулик, – ответил тот, вздрогнув, и с точно
таким же испугом уставился на монахиню. – А что?
Бледненький какой, пожалела мальчика Пелагия.
Ему бы получше питаться да побольше на улице играть, а он, наверное, с утра до
вечера за Талмудом просиживает.
– Вы скажите вашему учителю, что не нужно
бояться. Владыка Митрофаний не станет никому жаловаться.
Шмулик дернул себя за пейс, обернутый вокруг
уха, и торжественно сказал:
– Ребе Шефаревич никого не боится. Он –
великий человек. Его призвал в Ерушалаим сам хахам-баши,чтобы помог укрепить
святой город от шатания.
Кто такой хахам-баши, Пелагия не знала, но
почтительно покивала.
– Ерушалаим – укрепил! – Шмулик восторженно
блеснул глазами. – А? Вот как ценят нашего ребе! Он тверд в вере, как камень.
Он знаете кто? Он новый Шамай, вот кто!
Про непримиримого Шамая, основоположника
древнего фарисейства, монахине читать доводилось. Однако из фарисеев ей больше
по нраву был другой вероучитель, снисходительный Гиллель. Тот самый, который,
будучи спрошенным о сути Божьего Закона, ответил одной фразой: «Не делай другим
то, что неприятно тебе самому, – вот и весь закон, а прочее лишь комментарии к
нему».
Палубу снова заволокло рваной ватой, и унылые
фигуры евреев закачались, побелели, сделались похожи на привидения.
Тем неожиданней было пение, вдруг донесшееся
от центра палубы, откуда-то из-под капитанского мостика. Молодые голоса затянули
«Дубинушку», весьма дружно и стройно.
Никак студенты?
Пелагии захотелось послушать. Но пока шла
сквозь белую кисею, петь кончили. Только разошлись, только вывели с чувством:
«Из всех песен одна в память врезалась мне, это песня рабочей артели», а ухнуть
не ухнули. Хор распался, песня захлебнулась, единоголосье рассыпалось на
разномастный гомон.
Однако монашка с пути все равно не свернула,
решила посмотреть, что за молодежь такая.
Нет, то были не студенты. На первый взгляд
похожи – и лицами, и одеждой, но по словам, долетевшим до слуха Пелагии, стало
ясно, что это переселенцы в еврейскую Палестину.
– Ошибаешься, Магеллан! – воскликнул юношеский
голос. – Арийская цивилизация стремится сделать мир прекрасным, а еврейская –
нравственным, вот в чем главное различие. Обе задачи важны, но трудно
совместимы, поэтому нам и нужно строить свое государство вдали от Европы. Мы
будем учиться у них красоте, они у нас – морали. У нас не будет ни
эксплуатации, ни подавления женского пола мужским, ни пошлой буржуазной семьи!
Мы станем примером для всего мира!
Ах, как интересно, подумала Пелагия и тихонько
встала в стороне. Должно быть, это и есть сионисты, про которых столько пишут и
говорят. Какие симпатичные, какие молоденькие и какие хрупкие, особенно барышни.
Впрочем, молодого человека с шкиперской
бородкой (того самого Магеллана, к которому обращался вития) хрупким назвать
было трудно. Он и возрастом был старше остальных – пожалуй, лет двадцати пяти.
Спокойные голубые глаза взирали на страстного оратора со снисходительной
усмешкой.
– Нам бы в Палестине с голоду не подохнуть, не
разнюниться, не пересобачиться между собой, – хладнокровно сказал он. – А про
моральные идеалы после подумаем.
Пелагия наклонилась к милой девушке в детских
штанишках (кажется, они назывались на британский манер – «шорты») и шепотом
спросила:
– У вас коммуна, да?
Девушка задрала кверху круглое лицо,
улыбнулась:
– Ой, монашка! Да, мы члены коммуны
«Мегиддо-Хадаш».
– А что это такое? – присела на корточки
любопытная черница.
– «Новый Мегиддо». «Мегиддо» на
древнееврейском значит «Город Счастья». В самом деле был такой город, в
Израэльской долине, его разрушили – не то ассирийцы, не то египтяне, я забыла.
А мы отстроим Мегиддо заново, уже и землю у арабов купили.
– Это ваш начальник? – показала Пелагия на
бородатого парня.
