Даниэль-бек учтиво поклонился – только что
ногой не шаркнул и ручку не поцеловал.
– Муж твой кто?
– У меня нет мужа. _
«Я монахиня», хотела она добавить, но как
докажешь?
– Плохо, – поцокал языком бек. – Старая девка
уже, а мужа нет. Потому что совсем тощая. Но жениться все равно надо. Пусть
тебе отец жениха найдет.
– У меня нет отца.
– Брат пускай найдет.
– И брата нет.
Хозяин закатил глаза к небу – его терпение
было на исходе.
– Мужа нет, отца нет, брата нет. А кто за тебя
будет выкуп платить? Дядя?
Это прозвучало настолько странно, что Пелагия
в первый момент опешила и лишь потом поняла: он и вправду имеет в виду дядю.
В самом деле, есть ли на свете кто-нибудь,
готовый заплатить за нее выкуп? Разве что владыка Митрофаний. Но он далеко.
– Дяди тоже нет, – уныло ответила она, чуть не
всхлипнув от жалости к себе. – Может быть, так, без выкупа, отпустите?
Заложников брать грех, и по нашей религии, и по вашей.
Даниэль-бек удивился.
– Почему грех? Я мальчик был, мой папа [это
слово он произнес смешно – как бы по-французски, с ударением на последнем
слоге: papa] был большой наиб у Шамиля. Русские взяли в аманаты Джемал-ад-дина,
Шамилёва сына, и меня. Джемал-ад-дин в Пажеский корпус попал, я в Кадетский
корпус. Там русский язык выучил и еще много всякого. Но мой papaхрабрый был.
Взял в аманаты русская княгиня с сыном, на меня поменял. А сын Шамиля в плену у
царь Николай много лет был. Видишь, и русские аманатов берут. Я тоже беру.
Иначе чем жить? Жены, дети кормить надо? – Он тяжело вздохнул. – Если у тебя
мужа, отца, даже брата нет, нехорошо большой выкуп брать. Десять тысяч франков
пусть русский консул шлет – и езжай, куда тебе надо. Завтра будешь консулу
письмо писать: «Ай-ай-ай, присылай скорей десять тысяч франков, не то злой
башибузук будет мне палец резать, потом ухо резать, потом нос».
– Правда будете? – вся сжалась Пелагия.
– Нет, только палец. Самый маленький. – Он
показал мизинец левой руки. – Пальцев много, один не жалко. Через две недели,
если консул деньги не пришлет, отправлю ему твой маленький палец. Э, э, зачем
белая стала? Боишься пальчик резать? Купи у кого-нибудь из наших, за маленький
палец недорого возьмут.
– Как это «купи»? – пролепетала несчастная
пленница.
– Консул тебе пальцы целовал? – спросил бек.
– Н-нет...
– Хорошо. Не узнает. Женщина или мальчик
отрежут свой палец, а консул не поймет, подумает твой. Если женщина – свое
платье ей дай, рада будет. Если мальчик, купи хорошее седло или серебряный
кинжал.
– А вдруг консул все равно не даст денег? Мы
ведь с ним даже не знакомы...
Старик развел руками.
– Если и после пальца не пожалеет тебя – выдам
замуж. За Курбана, у него жена померла. Или за Эльдара, у него жена совсем
плохая, болеет, ему вторая нужна. Успокойся, женщина, чего тебе бояться?
Но Полина Андреевна не успокоилась. Во-первых,
замуж выходить ей было никак нельзя, монашеский обет не позволял. А во-вторых,
надолго застревать в этом разбойничьем логове в ее планы совершенно не входило.
Время уходило, драгоценное время!
– Письмо будем завтра писать, – сказал
Дани-эль-бек на прощанье. – Сейчас некогда. Едем уляд-элъ-мотграбить.
– Кого грабить?
Он вышел, не удостоив ответом.
Через несколько минут донесся топот множества
копыт, а потом сделалось тихо. Пелагия осталась наедине со своим отчаянием. Так
до рассвета и промаялась, а когда в щели ставен начал проникать блеклый
рассвет, в деревне грохнул выстрел, и с разных сторон закричали женщины.
Что там происходило?
Полина Андреевна приникла ухом к двери, но
понять что-либо было трудно. Выстрелили еще несколько раз, причем показалось,
что звуки доносятся откуда-то сверху. Женщины покричали-покричали и перестали.
Наступила полная тишина, изредка прерываемая одиночными выстрелами.
Полтора часа спустя во дворе раздались шаги.
Лязгнул засов.
Она ожидала увидеть Даниэль-бека, но на пороге
стоял Салах, рядом с ним одна из вчерашних женщин.
– Пойдем, – сказал палестинец, нервно шмыгнув
носом. – Я тебя поменял.
– На что?
– Евреи дадут беку войти свой дом, за это бек
тебя пускает.
Пелагия ровным счетом ничего не поняла, но
палестинец взял ее за руку и потянул за собой.
В ауле создалась ситуация, которую шахматист
Бердичевский назвал бы патовой.
В каменной башне засели коммунары. Оттуда
просматривались и простреливались дворы, улицы, все подходы к деревне, поэтому
женщины и дети попрятались по саклям, а джигиты залегли вкруг холма. Несколько
раз пытались подобраться ближе, но тогда Магеллан начинал стрелять из своей
оптической винтовки – клал пули близко, для острастки.
Когда стало ясно, что черкесы не могут в
деревню войти, а евреи из нее выйти, из башни вышел парламентер – Салах. Ему
было поручено передать Ультиматум: черкесы должны вернуть всё похищенное и
выплатить штраф, тогда евреи уйдут.
Даниэль-бек сказал, что говорить с человеком,
у которого на горле ошейник, не будет, а будет говорить с беком евреев, только
для этого ему нужно войти в собственный дом, потому что уважаемым людям не
пристало вести переговоры в кустах, словно двум шакалам.
– Я сразу понял, – гордо рассказывал монахине
Салах. – Он хочет смотреть, живы его жены и дети или нет. И говорю: хорошо,
бек, но за это пусти русская княгиня.
– Ну почему «княгиня»? – простонала Полина
Андреевна. – Если победят черкесы, теперь десятью тысячами франков мы не
отделаемся.
Они сидели в доме Даниэль-бека, ждали, когда
прибудет хозяин.
Вот он и показался: медленно ехал по улице,
держа обе ладони на виду. Лицо старого разбойника было совершенно неподвижным,
белая борода слегка колыхалась на ветру.
У крыльца он упруго, как молодой, спрыгнул
наземь и передал поводья женщине. Что-то вполголоса спросил у нее, она
ответила, и лицо бека стало чуть менее застывшим. Наверное, узнал, что все
целы, догадалась Пелагия.
