Еврейское счастье-2
Про черкесов было известно, что в Палестине
они появились лет двадцать—двадцать пять назад по указу султана, который
наградил своих верных башибузуков хорошими землями за храбрость в войне с
русскими и сербскими гяурами. Перед тем как стать турецкими воинами, эти
кавказские люди воевали под зеленым знаменем великого Шамиля и покинули родные
горы, отказавшись стать подданными царя. Его османское величество решил по
примеру северного соседа обзавестись собственными казаками, которые станут
опорой султанской власти в неспокойных областях дряхлеющей державы. Абдул-Хамид
рассчитывал, что даст воякам землю, освободит от податей, а дальше они
прокормятся сами. Будут приглядывать за неспокойным арабским населением,
возделывать пашню, выращивать баранов. Но казаками вчерашние башибузуки не
стали – слишком долго, чуть не сто лет, жили одними войнами и набегами, так что
от мирных занятий совсем отвыкли.
Их служба состояла в том, чтобы блюсти порядок
на дорогах. Черкесы, однако, поняли эту миссию по-своему, так что вскоре каждый
проезжающий должен был платить им мзду. Когда же торговые караваны начали
объезжать черкесские аулы стороной и дорожные поборы иссякли, лихие люди нашли
себе новые источники дохода: нанимались в те же караваны охранниками или ловили
преступников, за чью голову власти обещали награду, а иной раз и сами
занимались грабежом либо похищали богатых путешественников для выкупа.
Полиция с черкесами не связывалась, потому что
каждый из них был прирожденным воином: с младенчества ездил верхом, без промаха
стрелял и, как черт, рубился шашкой.
Аул, расположенный неподалеку от коммуны
«Новый Мегиддо», слыл самым воинственным. Если черкесы из других селений
понемногу втягивались в оседлый образ жизни и отходили от разбойных привычек,
то клан Даниэль-бека по-прежнему считал любую работу для джигита зазорной и
добывал пропитание исключительно винтовкой и кинжалом.
Дело было в самом беке. Уже глубокий старик,
он всю жизнь провел на коне и часто говорил, что умрет тоже в седле. Умирать,
однако, Даниэль-беку было еще рано. Несмотря на семьдесят с лишком лет, был он
крепок и непоседлив, недавно взял себе новую жену, тринадцатилетнюю, и она,
говорят, уже забеременела.
Под значок Даниэль-бека (шестиконечная звезда
с полумесяцем и конский хвост) вставало до полусотни всадников. Свою деревню
они выстроили так же, как на родном Кавказе: на вершине крутого холма поставили
каменную дозорную башню, вокруг – низкие сакли. На башне днем и ночью стоял
часовой, зорко смотрел во все стороны света. Собак черкесы не держали, потому
что горские псы, которых они привезли с собой, палестинского климата не
выдержали, а местную лядащую породу пришельцы презирали.
В этом-то обстоятельстве Магеллан и усмотрел
слабину черкесской твердыни.
Когда коммунары поняли, что их предводитель не
шутит и в самом деле хочет объявить войну Даниэль-беку, во дворе хана сделалось
тихо. Даже Малке, готовая поддерживать Магеллана всегда и во всем, испугалась –
не перегнул ли он палку, не отшатнутся ли от него остальные.
Но Магеллан держался так, будто подобная
возможность даже не приходит ему в голову.
– Смотрим сюда, – деловито начал он, насыпав
кучку земли и воткнув в нее сучок. – Это холм, это башня. Камешки – сакли.
– А это что? – спросил кто-то, показывая на
извилистую черту.
– Речка. Тут склон крутой, почти обрыв. А на
юго-западе, вот здесь, пологий спуск и дорога...
Это он здорово придумал, с макетом. Все
сгрудились вокруг и вместо того, чтобы причитать и спорить, разглядывали
Магелланово творчество.
– Задача ясная, – сказал он, вытирая руки об
штаны. – Раз и навсегда отучить черкесов к нам соваться. Ну и, конечно, вернуть
похищенное.
– Магеллан, они ведь добром не отдадут.
Стрелять будут, – тоскливо произнес Колизей.
– И мы будем. Разве я вас не учил?
– Если хоть одного убьем, начнется кровная
месть. Нам же рассказывали... И конца этому не будет...
Магеллан рубанул ладонью воздух:
– Постараемся обойтись без смертей. Но если не
выйдет, придется уничтожить всех черкесов мужского пола. До последнего. Иначе –
Колизей прав – вовек не развяжемся.
– Всех-всех? – переспросила Малке дрогнувшим
голосом. – Даже маленьких мальчиков?
Раздался нервный смех. Саша Брюн сказал:
– Я и во взрослого-то вряд ли смогу
выстрелить, не то что в ребенка. Брось, Магеллан, это жизнь, а не роман
Фенимора Купера.
– В том-то и штука, Сашуля, что это не роман,
а жизнь. Или она тебя на карачки поставит, или ты ее. – Магеллан тряхнул
головой, на лоб упала каштановая прядь, и Малке залюбовалась – до того он
сейчас был хорош. – Арабы называют евреев уляд-эль-мот,«сыны смерти», потому
что мы всего боимся. Пора показать и арабам, и черкесам, и бедуинам, что пришли
новые евреи, которые ничего не боятся. А вернее, не новые – старые. Те самые,
которым принадлежала эта земля две и три тысячи лет назад. Не умеете стрелять в
людей – научитесь. Итак, кто со мной?
Малке сразу подняла руку и крикнула:
– Я!
После нее, девушки, трусить было неловко. Один
за другим коммунары потянули ладони кверху.
– Я и не сомневался, – пожал плечами Магеллан.
– Действовать будем так. Шломо и Колизей остаются стеречь хан. Малке, ты с
ними, за старшую. Смотрите, чтоб арабы не набежали, последнего не разворовали.
Все остальные – за мной.
Ах, хитренький! Чтобы умаслить, назначил
старшей, оставил дома с двумя дохляками! Ну уж нет!
– Ну уж нет! – объявила Малке. – Пускай Шломо
с Колизеем запрутся и никому не открывают. А я с вами пойду. Равенство так
равенство!
И настояла на своем, уж будьте уверены.
Двадцать четыре коммунара, вытянувшись
цепочкой, шли по пустой дороге через широкую долину. Луны не было, звезд тоже –
небо заволокло тучами. Магеллан вел свое войско быстрым шагом, почти бегом –
надо полагать, нарочно, чтобы все силы уходили на движение, а думать и
колебаться было некогда.
Винчестеры имелись только у шестерых, у остальных
берданки или охотничьи ружья. Малке и вовсе достался дробовик для утиной охоты.
Еле поспевая за Магелланом, она всё повторяла про себя: сначала взводишь две
маленькие железки, потом нажимаешь указательным пальцем на крючок; сначала
железки, потом крючок...
