Выскочила в сад, увидела, что снаружи тоже
есть щеколда, и поскорей ее задвинула.
И тут уж понеслась к дому, крича во все горло:
– Сюда! Сюда! На помощь!
Сзади доносился треск, грохот – это бился в
запертую дверь Стеклянный Глаз.
О противлении злу, родине и правде
Пока сбежались келейники, пока поняли смысл
сбивчивых криков инокини, пока спорили, идти в сад самим или звать полицию,
прошло, верно, минут десять. Прошло бы и больше, если бы на шум и гам не вышел
сам владыка. Он в несколько мгновений ухватил суть, взял Пелагию за плечи.
Спросил только одно: «Цела?» А когда она кивнула, широким шагом двинулся вглубь
сада. Не бежал, ибо суета несовместна с архиерейским званием, однако челядь и
бегом еле за ним поспевала.
Дверь садового домика была по-прежнему на
засове – не смог Стеклянный Глаз вырваться на свободу. Однако внутри было тихо.
Монахи и прислужники пугливо окружили дощатое
строение.
– Сударь? – дрожащим голосом позвал Усердов. –
Вы там? Лучше бы вам оставить насильственные помышления и предаться в руки правосудия.
Митрофаний взял отца Серафима за плечо,
отодвинул в сторону и без колебаний отворил засов.
Шагнул внутрь.
Пелагия зажала рот. Кричать было никак нельзя
– не дай Господь, владыка обернется, а отворачиваться от раненого, смертельно
опасного зверя было бы безумием.
Архиерей постоял на пороге несколько секунд.
Покачал головой, сотворил крестное знамение.
Тогда в сарай, толкаясь, кинулись остальные.
Заохали, тоже закрестились. Пелагия привстала на цыпочки, заглядывая через
плечо отца эконома.
На пол падал прямоугольник голубоватого
лунного света, и было видно, что Стеклянный Глаз сидит в углу, привалившись
спиной к стене. В руках зажато сломанное древко вил, острие которых самоубийца
вонзил себе в горло – да так сильно, что зубья, пройдя насквозь, впились в
дерево.
Ночью, пока окружной прокурор и полиция
исполняли свои обязанности (от горящих фонарей и факелов в саду сделалось
светло, как днем), у Пелагии приключилась запоздалая истерика, которую, по
счастью, никто кроме преосвященного не наблюдал.
– Какое ужасное злодеяние я свершила, чтобы
спасти свою жизнь! – убивалась сестра, ломая руки. – Я забыла, кто я! Повела
себя, как обычная женщина, страшащаяся за свою жизнь. А ведь я монахиня! Не по
Христову закону поступила, который велит не противиться злу и подставлять
другую щеку, а по Моисееву! Око за око! В жизни больше к вязанию не прикоснусь!
Митрофаний счел, что для усмирения
самобичевательного порыва будет уместнее напускная строгость, и стал сурово
выговаривать духовной дочери:
– Что ж с того, что ты монахиня! Монахи тоже
разные бывают. Есть и монахи-воины. Вот Ослябя с Пересветом бились за родину и
правду с оружием!
– Разве «за родину» и «за правду» – одно и то
же? – клацая зубами, возразила Пелагия. – Родина у каждого народа своя, а
правда на всех людей общая. Что хорошего в вашем Пересвете? То есть для
княжества Московского и русских он, конечно, герой, но Христос-то ведь не за
княжество Московское на крест взошел и не за единую только нацию, а за все
человечество. У татарина этого, Челибея, которого Пересвет сразил, тоже живая
душа была. Нельзя служителю Божию брать оружие, даже если ему грозит неминуемая
гибель. Ах, владыко, представьте, как страшится человек, уже потерявший один
глаз, утратить последнее свое око! Должно быть, ему кошмары снились по ночам,
будто он совсем ослеп... И ведь мало мне, жестокой, показалось его зрения
лишить, я еще дверь снаружи заперла, чтоб не убежал. Куда бы он, слепой, делся?
Представляю, как он, бедный, тыкался в стены в поисках выхода и не находил...
Если б нашел, то, может, и не погубил бы свою бессмертную душу. Разве не так?
Видя, как она терзается, Митрофаний суровость
отставил, взял монашку за руку.
– Не так, не так! Надобно противиться злу, не
согласен я здесь с графом Толстым и с тем, как он Христово учение толкует.
Жизнь есть преодоление Зла и борьба со Злом, а не капитуляция перед негодяями.
Ты подобна Давиду, поразившему Голиафа, или Георгию Каппадокийцу, который
умертвил огненного дракона. Даже еще и более этих героев тобой восхищаюсь, ибо
ты слабая женщина, и вязальная твоя спица – оружие куда более отважное, нежели
Давидова праща или Георгиево копье.
Но Пелагия вместо того, чтобы возгордиться от
лестных сравнений, лишь махнула на преосвященного рукой и разрыдалась еще пуще.
Вот и разъяснилось
Было все это в ночь с четверга на пятницу, в
день памяти Иоанна Ветхопещерника, а в следующую среду, то есть еще не миновало
и недели, Матвей Бенционович Бердичевский представил епископу и сестре Пелагии
полный и исчерпывающий отчет о проведенном расследовании.
Личность покушавшегося удалось установить
гораздо легче, чем предполагал прокурор. Сначала нашли гостиницу, в которой тот
поселился. Сделать это было нетрудно, так как Заволжск – город не слишком
большой. Произвели в номере обыск, нашли паспорт на имя почетного гражданина
Маврикия Иринарховича Персикова.
Паспорту Бердичевский не поверил, памятуя, что
на пароходе преступник именовался дворянином Остролыженским, и велел труп
сфотографировать. Конечно, не таким высоконаучным способом, как Сергей Сергеевич
Долинин, – волос мертвецу не расчесывал и нитроглицерина в глаза не капал (да
ведь и не было у трупа глаз, ни одного). Фотокарточки вкупе со словесным
портретом были разосланы во все охранные и сыскные отделения империи. И всего
через несколько дней пришел незамедлительный ответ из Киевской охранки, причем
пренеожиданный.
