Изложить события из собственного прошлого
Митрофаний задумал не от суеславия или самомнения. «Жизнь проходит, – сказал
он, – много ли мне осталось? Так и уйдешь, не поделившись накопленным
богатством. Ведь единственное настоящее богатство, которое никто у человека не
отнимет, – его неповторимый жизненный опыт. Если умеешь складывать слова,
большой грех не поделиться с родом человеческим своими мыслями, ошибками,
терзаниями и открытиями. Большинству это, наверное, ни к чему будет, но кто-то
прочтет и, может, беды избежит, а то и душу спасет». Читать написанное архиерей
не давал. Даже секретаря не подпускал, сам перебеливал. Говорил: «Вот помру –
тогда прочтете». А что ему, спрашивается, умирать, если крепок, здоров и ясен
умом?
Пелагия прошмыгнула в библиотеку, вполголоса
поздоровалась с отцом Усердовым, выписывавшим: что-то из богословских книг для
будущей проповеди.
Больше всего на свете отец Серафим обожал
проповедовать перед паствой. Поучения произносил ученейшие, с множеством цитат,
и замечательные по протяженности. Готовился всерьез, подолгу. Беда только,
никто не хотел внимать его учености. Узнав, что нынче служить будет Усердов,
прихожане почитали за благо отправиться в какую-нибудь другую церковь, и
нередко случалось, что бедный отец Серафим ораторствовал перед парой глухих
старушек, пришедших в храм понюхать ладана или обогреться.
Митрофаний не мог допустить такого ущемления
авторитету богослужения, но и старательного проповедника обижать не хотел,
поэтому с недавних пор дозволял ему ораторствовать лишь в архиерейской церкви,
на собственном подворье, для келейников и челядинцев, которым деваться все
равно было некуда.
Поглядев, как Пелагия прохаживается вдоль
книжных шкафов, секретарь учтиво предложил помощь в поиске книг. Монашка
поблагодарила, но отказалась. Знала: этот привяжется – не отвяжется, пока все
не выспросит. А дело было деликатное, не для усердовского разумения.
Отец Серафим снова заскрипел перышком. Потом,
как бы в поисках вдохновения, открыл карманный молитвенник, уставился в него.
Пелагия закусила губу, чтоб не прыснуть.
Видела она как-то, по чистой случайности, что это за молитвенник. Там с
внутренней стороны в переплет было вставлено зеркальце – очень уж уважал
Усердов свою благообразную красоту.
Секретарь посидел-посидел, да и ушел, а сестра
все переходила от полки к полке, никак не могла найти искомое – ни среди
католической литературы, ни в канонике, ни в агиографии. Посмотрела даже в
естественно-научном шкафу – тоже не нашла.
Скрипнула дверь, вошел Митрофаний. Рассеянно
кивнул духовной дочери – и к полке. Схватил какой-то томик, зашуршал
страницами. Должно быть, понадобилась цитата или проверить что-нибудь. По всему
было видно, что владыка сейчас обретается далеко отсюда, где-то в прожитых
годах.
Пелагия подошла поближе, увидела, что архиерей
листает «Дневники» Валуева.
Покашляла. Не оглянулся.
Тогда уронила со стола на пол
«Древнееврейско-русский словарь». Фолиант был в треть пуда весу и шума произвел
столько, что Митрофаний чуть не подпрыгнул. Обернулся, захлопал глазами.
– Извините, владыко, – прошелестела монашка,
поднимая томище. – Задела рукавом... Но раз уж вы отвлеклись... Не могу одну книгу
найти. Помните, после ханаанской истории вы мне говорили, что у вас есть книга
о чудесных пещерах, какого-то латинского автора?
– Все недоуменствуешь о своем Чертовом Камне?
– догадался преосвященный. – Есть книжка о пещерах. В медиевистике.
Он подошел к большому дубовому шкафу, провел
пальцем по корешкам и выдернул ин-октаво в старинном телячьем переплете.
– Только не латинского автора, а немецкого. –
Митрофаний рассеянно погладил выцветшее золотое тиснение. – Адальберт Желанный,
из младших рейнских мистиков. На, изучай, а я пойду.
И в самом деле вышел, даже не спросил, что
именно надеется Пелагия отыскать в средневековом сочинении. Вот что значит
писательский зуд.
Сестра, впрочем, и сама толком не знала, что
она ищет.
Неуверенно раскрыла том, поморщилась на
трудный для беглого просмотра готический шрифт.
Прочла заголовок.
«Tractatus de speluncis»
[3]
Под ним эпиграф: «Quibus dignus non erat
mundus in solitudinibus errantes et montibus et speluncis et in cavernis
terrae»
[4].
Стала перелистывать хрупкие страницы, кое-где
вчитываясь повнимательней.
В прологе и первых главах автор дотошно
перечислял все двадцать шесть упоминаний о пещерах в Священном Писании,
присовокупляя к каждому эпизоду пространные комментарии и благочестивые
размышления. Например, исследуя Первую книгу Царств, Адальберт со средневековым
простодушием развернул подробное рассуждение, по какой именно нужде – большой
или малой – вошел царь Саул в пещеру, где затаился Давид со своими
сторонниками. Ссылаясь на других авторов, а также на собственный опыт,
Адальберт убедительно доказывал, что царь мог зайти в пещеру лишь по более
основательной из телесных нужд, ибо при отправлении нужды менее значительной
человек бывает не столь сосредоточен и не производит «crattoritum et irrantum»
[5]
– а именно они, вне всякого сомнения, помешали венценосцу заметить, как Давид
отрезает у него край одежды.
Устав разбирать средневековую латынь, Пелагия
уже хотела отложить труд дотошного исследователя. Рассеянно перевернула еще
несколько страниц, и взгляд ее упал на название «Kapitulum XXXVIII de Speluncis
Peculiaribus tractans»
[6].
Начала читать – и уже не могла оторваться.
«А еще есть пещеры, именуемые Особенными,
сокрыты они от человека, доколе он жив. Пещеры те соединяют мир плотный с миром
бесплотным, и всякая душа проходит чрез них дважды: когда входит в плоть при
рождении и когда выходит из плоти после смерти, только неправедные души из
пещеры падают вниз, в огненную геенну, а праведные воспаряют в горние сферы.
Особенные Пещеры, число же их сто сорок четыре, по милосердию Божию рассеяны по
свету равномерно, по одной на тысячу лиг, чтобы путь души к плоти и обратно был
не слишком продолжительным, ибо нет ничего мучительней этого перехода.
