Стало тихо. Старичище очки с носа сдернул и
сунул в карман (блеснула оправа – никак золотая?). Вынул из другого кармана
пузатую книжицу в кожаном переплете, раскрыл. Грозно заклехтал что-то
по-своему, а после повторил по-русски – видно, были тут жиды, которые
собственное наречие не довольно понимали.
– «И сказал Господь Моисею: «Доколе злому
обществу сему роптать на Меня? Ропот сынов Израилевых, которым они ропщут на
Меня, Я слышу. Скажи им: живу Я, и все вы, которые роптали на Меня, не войдете
в землю, на которой Я клялся поселить вас». Слыхали, что сказано Моисею,
маловеры?
Со своей белой бородой, с поднятым кверху
пальцем он и сам был похож на Моисея с картинки, какую Колобок видал в Библии.
Все поклонились. И Колобок тоже согнулся.
Просунул руку между двумя впереди стоящими. Рука у него была особенная, почти
что вовсе без костей, на хрящевом ходу. Изгибаться могла по-всякому, а если
надо, то и удлинялась сверх всяких человеческих возможностей. Этой своей
замечательной рукой Колобок дотянулся до раввинова кармана, мизинчиком подцепил
очки и присел на корточки. Уточкой, уточкой – шмыг в туман.
Очки попробовал на зуб. Ей-богу, золотые!
А еврейский поп грохотал из-за согнутых спин:
– Не будь я Арон Шефаревич, если не изгоню
всякого, кто будет роптать и малодушествовать! Посмотрите на себя, глисты
сушеные! На что вы сдались «опричникам»? Да кому вы вообще...
Не стал Колобок слушать дальше, убрался от
греха.
* * *
Туман совсем заплотнел, еле-еле перила видать.
Вдоль них-то «разинец» и заскользил.
У-дууу!!! – оглушительно загудело наверху.
Значит, рубка тут.
А как пароход отдуделся, донеслись до
Колобковых ушей странные слова.
Кто-то впереди выводил нараспев:
Дыханье дав моим устам,
Она на факел свой дохнула,
И целый мир на Здесь и Там
В тот миг безумья разомкнула,
Ушла – и холодом пахнуло...
– Брось завывать, Колизей, – оборвал другой
голос – резкий, насмешливый. – Лучше мускулатуру укрепляй. На что я тебе раббер-болл
давал?
С левого берега дунуло ветром, и пелена вмиг
попрозрачнела. Колобок увидел под лесенкой рубки целое собрание: парни сидят,
человек двадцать, и с ними две девки.
Чудная была компания, нечасто такую увидишь.
Среди парней много очкастых и кучерявых, да и носастые есть – по виду вроде
еврейчики, а вроде и нет. Очень уж веселые, у всех рот до ушей. Один постарше,
плечистый, под распахнутой блузой тельняшка, в зубах трубка. Не иначе морской
человек, вот и бородка без усов – это моряки так бреют, чтоб угольком из трубки
не подпалиться.
Еще чудней были девки. Верней, не девки –
барышни.
Первая тоненькая, белокожая, глазищи в
поллица, но волосы, дурочка, зачем-то по-мальчишьи обстригла. А волосы знатные,
густые, с золотым отливом.
Вторая низенькая, кругленькая, а одета –
умора: на голове белая полотняная шапка с маленькими полями, вместо юбки
короткие штаны зеленого цвета, так что ноги все на виду, обута в белые
шкарпетки и необстоятельные тапки на кожаных ремешках.
Колобок аж глазами захлопал от непривычного
зрелища. Надо же – и лодыжки видно, и толстые ляжки, все в цыпках от холода.
И не только ногами заинтересовался.
Что за люди? Куда едут и зачем? И что за
«рабербол» такой?
Непонятное слово произнес бородатый. Тот же,
что читал стихи, на его попрек засмеялся, стал рукой дергать. Колобок
присмотрелся – в пальцах у парня черный шар зажат, и он его давит, давит. А
зачем?
– Зябнешь, Малке? – спросил бородатый
толстушку – тоже на цыпки ее посмотрел. – Ничего, будешь вспоминать эту
поездку, как рай. Прохладно, и воды сколько хочешь. Я почему назначил сбор в
Нижнем? Чтоб с Россией попрощались. Глядите, дышите. Скоро нечем будет. Вы еще
не знаете, что такое настоящая жара. А я знаю. Раз в Порт-Саиде стояли, надо
было обшивку подлатать. Я у кэптена на неделю отпросился, захотелось пустыню на
зуб попробовать, присмотреться.
– И что, присмотрелся? – спросила нежная
барышня.
– Присмотрелся, Рохеле, присмотрелся, –
усмехнулся бородач. – У меня кожа не такая белая, как у тебя, и то к вечеру
физиономия волдырями пошла. Губы растрескались, все в крови. Горло будто
напильником надраено. А воду пить – ни-ни, нужно соль лизать.
– Зачем соль, Магеллан? – удивился один из
парней.
– А затем, что, когда потеешь, из организма
соль уходит, это страшней обезвоживания. Так и сдохнуть можно. Потею, лижу
соль, но еду вперед. У меня решено твердо: двести верст до Газы, там дневка, и
обратно. – Магеллан выпустил струйку дыма. – Только в Газу я не попал, сбился.
Понадеялся на солнце, не взял компас, дурак. На третий день пустыня начала
качаться, подплывать. Как на волнах: влево-вправо, влево-вправо. Березовую рощу
вдали увидал, потом озеро. Эге, соображаю, до миражей допотелся. А вечером,
когда от барханов протянулись длинные полосы, из-за холма налетели бедуины. Я
сначала подумал: еще один мираж. Представьте: треугольные тени, несутся со
сверхъестественной быстротой, и все крупнее, крупнее. Это они верблюдов вскачь
погнали. Главное – все в полной тишине. Ни звука, только тихо-тихо шелестит
песок. Меня предупреждали про разбойников. Винчестер с собой, револьвер. А я
застыл в седле, идиот идиотом, и смотрю, как мне навстречу несется смерть.
Красивое зрелище – не оторвешься. В пустыне ведь что самое опасное? От солнца и
зноя инстинкт самосохранения притупляется, вот что.
Все слушали рассказчика, затаив дыхание.
Колобку тоже было интересно, но и о деле забывать нехорошо. У толстозадой Малки
из кармашка ее потешных штанов заманчиво торчал кошелек. Колобок его даже уж и
вынул, но положил обратно. Жалко стало дуреху.
– Да не так! Я же показывал! – прервал рассказ
Магеллан. – Что ты кистью дергаешь? Пальцами, пальцами! Дай сюда!
Отобрал у очкастого Колизея шар, принялся его
стискивать.
– Ритмично, ритмично. Тысячу, десять тысяч
раз! Как ты арабскую лошадь за уздцы удержишь с такими пальцами? Лови, работай.
Кинул шар обратно, но недотепа-стихоплет не
поймал.
Шар стукнулся о палубу и вдруг как подпрыгнет.
Так звонко, задорно – Колобку очень понравилось.
И покатился мячик по настилу, подскакивая, а
тут справа опять наполз туман и утопил всю честную компанию в белой
простокваше.
