– Знаю. Он вот этак тыкал [девочка ткнула себе
пальцем в грудь] и толокал: «Амануил, Амануил». Он ишшо много чаво толокал, да
я не проняла. Малая была и вовсе дурная.
Должно быть, «Мануил», сообразила Пелагия. А
простонародное «Мануйла» возникло позднее, когда загадочный «татарин» пошел со
своей проповедью по деревням.
– Живой твой Мануил, живой, – успокоила она
Дурку. – Ничего с ним не случилось. Ты вот что, ты расскажи, где ты его нашла?
– Не я яво сыскала, Белянка.
И Дурка поведала Пелагии диковинную историю,
выслушанную монахиней с чрезвычайным вниманием. Поражало еще и то, как складно,
оказывается, умела говорить мнимая немая – много бойчей и красочней, чем
деревенский староста.
А история была такая.
Началось с того, что из общинного птичника, за
которым приглядывала маленькая Дурка, сбежала Белянка, курица-несушка крайне
«сбрыкливого», то есть вздорного нрава. Птичник находился на противоположном
берегу речки, так что искать беглянку следовало либо в кустарнике, либо дальше,
возле «камней» (утесов).
Дурка обрыскала все кусты, но Белянку там не
нашла. На беду наседка принадлежала старостину старшему сыну Доньке, мужику
драчливому и бранчливому, которого Дурка «скаженно» боялась.
Делать нечего, пошла искать у «камней». И
кричала, и по-куриному умоляла, и плакала, а все впустую.
Так добралась до Чертова Камня, куда по своей
воле в жизнь бы не забрела, да еще одна.
– Почему? – спросила Пелагия. – Что за Чертов
Камень такой?
– Сильно поганое место.
– Почему поганое?
– А из-за барина.
И Дурка рассказала, что давным-давно у Чертова
Камня пропал заезжий барин. Про то ей говорила бабаня, когда той еще от
«лежака» язык не отшибло. А бабане ее дед рассказывал.
Может, сто лет назад это было, а может, и еще
давнее, но только приехал в Строгановку барин. Сокровища искал – золото,
самоцветы. Лазил по горам, куда местные отродясь не заглядывали, потому что им
незачем. Рыл землю, спускался в «черевы» (пещеры). В череву Чертова Камня тоже
полез. Взял с собой петуха.
– Зачем? – не поняла монахиня.
– А коли в череве заплукаешь, надо кочета
пустить, он завсялды (непременно) лаз наружу сыщет.
Но не помог барину петух. Пропали оба – и
человек, и птица, назад из пещеры не вышли. Тогда деревенские, кто посмелее,
полезли искать. И нашли: от барина суконный треух, от петуха хвостяное перо.
Боле же ничего. Черт их унес, потому что известно – камень-то его.
Ужас до чего страшно было Дурке идти в такое
место, но и без Белянки не вернешься.
Шла «пооболонь» (вокруг) проклятого утеса,
«веньгала» (плакала), дрожала вся. Вдруг слышит – вроде петух кукарекает:
глухо, будто из-под земли. Заглянула за большой валун и ахнула. Там, за кустом,
чернел лаз, и кукареканье доносилось именно оттуда.
Поняв, что это и есть та самая баринова
пещера, Дурка долго не решалась в нее войти. Откуда там взялся петух? Неужто
тот самый, которого черт уволок? Может, и пропавший барин тоже там? Куда как
страшно!
Хотела убежать от греха. Вдруг слышит –
кудахтанье. Знакомое, Белянкино!
Значит, там она, в пещере.
И, перекрестившись (молитву говорить не умела
– «неязыкая» была), полезла добывать Белянку.
Сначала ничего разглядеть не могла, темно.
Потом немножко приобыклась. Увидела белое пятно – Белянку. Кинулась к ней, а
рядом петух. Бойкий такой, все на курицу заскакивал. Вдруг глядит – немножко в
сторонке лежит бородатый мужик в белой рубахе (так Дурке, во всяком случае, показалось),
похрапывает. Если бы мужик не спал, она бы дунула из жуткого места и ни за что
бы туда не вернулась. Но спящего что бояться? То есть, побоялась, конечно,
малое время, но потом пригляделась, увидела, что нестрашный, и разбудила,
отвела в деревню, вместе с петухом.
Кочет этот, красного пера, достался Дурке,
потому что пещерный мужик показал: себе бери. Хороший оказался петух, не чета
деревенским. Дурка с бабаней давали его чужих кур топтать, за пяток яиц, и
оттого стали жить сильно лучше, а от кочета в Строгановке пошла порода «етучих»
(то есть ненасытных до топтания) красных петушков. Самого-то его через год
соседские петухи заклевали – очень уж драчлив был.
Дослушав рассказ до конца, Пелагия стала
расспрашивать про Мануила: что он был за человек, как себя вел, не обижал ли.
Помнила, за что мужики прогнали горе-пророка, и не могла взять в толк: если
так, что ж Дурка о «паскуднике» так тревожится?
Девочка ничего плохого о своем обидчике не
сказала, напротив. Когда говорила о нем, голосок стал мечтательным, даже
нежным. Похоже, встреча с «диким татарином» стала главным событием в ее
маленькой, убогой жизни.
Он добрый, сказала Дурка. «Беседничать» с ним
хорошо.
– Да как же вы могли беседы вести? – не
выдержала Пелагия. – Ты была неязыкая, он тоже, говорят, бессловесный был?
Про себя подумала: или прикидывался перед
мужиками?
– Беседничали, – упрямо повторила Дурка. –
Мануил так толокал, ни одинова словечка не проймешь, а ино все понятно.
– Да что он тебе рассказывал-то?
– Разно, – ответила девочка и посмотрела в
небо, на луну. На ее лице играла странная полуулыбка, совсем не детская. – Я
ишшо малая была, как есть дура. Хочу яво умолить: «Никуда не уходи, у нас с
бабаней живи», а сама толь «ме» да «ме».
– Когда же ты научилась говорить?
– Он, Мануил, от немотки слечил. Грит: «Ты,
девка, ране толокать не жалала, потому не с кем тобе было и не об чем. А со
мною затолокаешь».
– И все это он тебе без слов выразил? –
недоверчиво спросила Пелагия. Дурка задумалась.
– Не помню. Повел меня на речку, велел
разболочься (раздеться) нагола. Зачал водой на темко (темя) поливать, по плечам
оглаживать. Так-то сладко! И наговор приговариват, волшебной. А Ванятка
мельников нас свидал, побег за мужиками. Прибегли они и давай яво, Амануила,
сизовать, да за волосья по земле волочь, да ногами! Я как заору: «Не трожьте
яво! Не трожьте!». Словами заорала, толь никто не сослыхал – тож орали все сильно.
И так я обмирела (удивилась), что могу словами орать, – пала без памяти и
лежала день и еще день. А проснулась, яво уж прогнали... Хотела за ним бежать,
в Святу Землю. Амануил оттудова родом.
– Из Святой Земли? С чего ты взяла?
