Пелагия вытаращила глаза и прикрыла ладонью
рот.
Рассказчик неумолимо продолжал свою мучительную
повесть:
– Приду, думал, с букетом и бутылкой ее
любимейшего белого вина, которое раньше позволял себе покупать лишь два раза в
год – на день ее ангела и в годовщину свадьбы. В разгар пира попрошу слова –
мол, желаю тост произнести. Все, конечно, уши навострят, на меня уставятся.
Такая пикантность: брошеный муж поздравляет молодых. Одни умилятся, другие
внутренне осклабятся. И я произнесу речь, очень короткую. Скажу: «Любовь –
всесокрушающая сила. Пусть вечно сияет вам ее улыбка, как сейчас просияет моя».
Открою бутылку, наполню до краев кубок, подниму его выше головы и подержу так
некоторое время – это специально для сына, который, конечно, тоже будет на
пиру. Чтоб как следует все запомнил. А после вылью содержимое кубка себе вот
сюда. – Долинин ткнул пальцем себе в лоб. – Только в бутылке у меня будет не
вино, а серная кислота.
Пелагия вскрикнула, но Сергей Сергеевич,
кажется, опять не услышал.
– Я незадолго перед тем одно дело вел –
преступление страсти. Там женщина одна, уличная, из ревности своему «коту» вот этак
же плеснула в физиономию кислотой. В морге видел его труп: кожа вся сошла, губы
изъедены вчистую, и этакая ухмылка голых зубов... Вот и я надумал молодым такую
же «улыбку всесокрушающей любви» явить. Боли не боялся – даже алкал, как
наслаждения. Только такая боль и могла бы сравниться с огнем, что сжигал меня
изнутри все те месяцы... Я бы, конечно, скончался на месте, потому что при
ожоге большой обширности сердце не выдерживает болевого потрясения. А они
пускай жили бы себе и наслаждались счастьем. Сны по ночам видели... И сын чтобы
на всю жизнь запомнил... Такой, в общем, у меня образовался план.
– И что помешало его исполнению? – шепотом
спросила монахиня.
На сей раз Долинин услышал – кивнул.
– В самый канун знаменательного дня вдруг
пришел мне вызов в самые эмпиреи власти. Свершилось-таки чудо, нашлись наверху
люди государственного мышления. Обласкали, вознесли, дали новый смысл в жизни.
Я, конечно, будучи все еще не в себе, принял это за знак. Мол, вот она,
возможность доказать жене, что я – великий человек, покрупнее ее графчика.
Будут у меня и положение, и богатство, и власть. По всем статьям его превзойду.
Тогда-то она и пожалеет, раскается. (Ничего бы она, разумеется, не раскаялась,
потому что не такая женщина, но я ведь говорю – не в себе я был.)
Прежде чем закончить рассказ, Сергей Сергеевич
немного помолчал и договорил совсем другим тоном, безо всякого ожесточения и
самоедства:
– Однако смысл знака был вовсе не в том. Мне
впоследствии один человек растолковал – не важно кто, вы его не знаете. Он
сказал: «Это вас Бог пожалел. Пожалел и спас вашу душу». Вот как просто. Меня
Бог пожалел. И когда я понял это, то уверовал. Без мудрствований, без гипотез.
Уверовал, и все. С этого момента и началась моя настоящая жизнь.
– Это воистину так! – вскричала Пелагия и,
поддавшись безотчетному порыву, выпалила. – Знаете, я тоже вам про себя
расскажу...
Но следователь натянул поводья и остановил
свою соловую, повозка же покатила дальше вперед.
Монахиня спрыгнула на землю, вернулась к
Долинину. Уже не для того, чтобы про себя рассказать (поняла, что Сергею
Сергеевичу сейчас не до чужих излияний), а чтобы договорить важное.
– Бог вам жизнь и душу спас. И этой милостью
Он не ограничится. Пройдет время, рана зарубцуется, и вы перестанете гневаться
на бывшую жену. Поймете – не виновата она. Просто она – не та, что
предназначена вам Господом. И может быть, вы свою истинную супругу еще
встретите.
Долинин улыбнулся – вроде бы насмешливо, но
без колкости.
– Нет уж, слуга покорный. С меня довольно.
Разве если встречу такую, как вы? Но подозреваю, что такой, как вы, на свете
больше нет, а на монашке жениться, увы, никак невозможно.
Ударил лошадь каблуками и ускакал в голову
каравана, оставив Пелагию в совершенном смущении.
Лесные ужасы
Долгое время после этого сестра ехала молча.
Бог весть, где витали мысли монахини, но лицо ее было странным – одновременно
грустным и мечтательным. Пелагия несколько раз улыбнулась, а между тем по щекам
ее стекали слезы, и она, не замечая, смахивала их ладонью.
И вдруг настроение ушло, мысли сбились.
Пелагия не сразу поняла, что ей мешает, что отвлекает.
Потом поняла: опять. Шеей, затылком она
явственно ощущала чей-то пристальный взгляд.
Такое случилось уже не впервые. Давеча, во
время дневного привала, было то же самое: Пелагия резко обернулась и увидела –
в самом деле увидела, – как на дальнем краю поляны качнулась ветка.
Вот и сейчас монахиня не выдержала,
оглянулась.
Схватилась за сердце: на ели сидела большая
серая птица, пялилась на сестру круглыми желтыми глазами.
Сестра тихонько рассмеялась. Господи, филин!
Всего лишь филин...
* * *
Но вечером, когда разбивали лагерь для
ночевки, случилось такое, что ей стало не до смеха.
Пока мужчины строили шалаши и собирали
хворост, инокиня отошла по природному зову. Стесняясь мужчин, забралась
довольно далеко, благо сумерки еще не совсем сгустились, не заблудишься.
Вдруг откуда-то слабо пахнуло дымом, да не с
поляны, а с противоположной стороны. Сразу вспомнились рассказы про чащобные
пожары. Великий Лес горел редко, болота выручали, но если уж загорался, то
никому и ничему не было спасения из этой огненной геенны.
Втягивая носом воздух, Пелагия пошла на
подозрительный запах. Впереди в самом деле засветился подрагивающий огонек.
Может быть, гнилушки?
Когда до огонька было совсем близко, вдруг
раздался хруст. Не такой уж громкий, но звук был явно живого происхождения, и
монахиня замерла.
За елью что-то шевельнулось.
Не что-то – кто-то!
Окоченевшая от страха инокиня заметила некое
ритмичное помахивание. Пригляделась – хвост, волчий! И что самое невероятное,
хвост болтался не у земли, а довольно высоко, как если бы зверь сидел на ветке!
Пелагия сотворила крестное знамение,
попятилась, бормоча: «Бог нам прибежище и сила...»
Из сумерек донеслось негромкое рычание с
каким-то странным причмокиванием, не столько свирепое, сколько – померещилось
бедной монашке – насмешливое.
Опомнившись, она развернулась и со всех ног кинулась
назад.
