– В любом государстве существует институт
смертной казни. В христианских странах она применяется в двух случаях: когда
некто нанес тяжкое оскорбление человечности или же являет собой серьезную
опасность для общества. В первом случае это отпетые уголовники, во втором –
разрушители устоев.
– Но Пелагия не убийца и не революционерка!
– И тем не менее она представляет собой
огромную опасность для нашего дела, а это еще хуже, чем оскорбление
человечности. Оскорбление можно простить, это нам и Христос велел. – Тут лицо
Победина отчего-то дернулось, но он тут же совладал с собой. – Можно и даже
должно помиловать жестокого, но раскаявшегося убийцу. Однако не уничтожить
человека, пускай полного благих намерений, но представляющего собой угрозу для
всего мироустройства, – преступление. Это все равно что врач не отсечет
гангренозный член, от которого смертоносная гниль перекинется на все тело.
Таков высший закон общины: пожертвовать одним ради спасения многих.
– Но вы могли бы с ней поговорить, как
говорите сейчас со мной! – воскликнул Матвей Бенционович. – Она умнейшая,
искренне верующая женщина, она бы вас поняла!
Обер-прокурор взглянул на Долинина. Тот поднял
лнцо – застывшее, мрачное – и покачал головой:
– Я сразу почувствовал, что она опасна. Не
отпускал ее от себя, присматривался. Уже понял: слишком умна, непременно
докопается, а всё медлил... Я знаю эту породу. Такие не отступятся от ребуса,
пока его не решат. И она уже близка к разгадке.
– С вами, Матвей Бенционович, договориться
можно, потому что вы мужчина и умеете за частностями видеть главное, –
подхватил Константин Петрович. – Женщина же не поймет меня никогда, потому что
для нее частность важнее Цели. Вы и я пожертвуем одним человеком ради спасения
тысяч и миллионов, даже если этот человек нам бесконечно дорог и если сердце
будет истекать кровью. Женщина же никогда на такое не пойдет, и миллионы
погибнут вместе с тем несчастным, кого она пожалела. Я видел вашу Пелагию и
знаю, что говорю. Она молчать не захочет и не сможет. Мне очень жаль, но она приговорена,
ничто ее не спасет. Над ней уже занесена десница. Я скорблю об этой незаурядной
женщине, а Сергей Сергеевич еще более меня, потому что успел ее полюбить.
Бердичевский с ужасом посмотрел на Долинина,
но у того на лице не дрогнул ни единый мускул.
– Будем скорбеть по ней вместе, – закончил
обер-прокурор. – И пусть утешением нам будет то, что она упокоится в Святой
Земле.
От отчаяния Матвей Бенционович чуть не
застонал. Знают, всё знают!
– Да, знаем, – кивнул Константин Петрович,
кажется, владевший искусством понимать собеседника без слов. – Она пока жива,
потому что так нужно. Но скоро, очень скоро ее не станет. Увы, иного выхода
нет. Иногда собрание единодушников с горечью и болью принимает подобные
тягостные решения – даже если речь идет не о простой инокине, а о людях куда
более заслуженных.
Бердичевскому вспомнились давние слухи о
скоропостижной смерти молодого генерала Скобелева, якобы приговоренного тайной
монархической организацией под названием «Священная Дружина».
– «Священная Дружина»?..– неуверенно выговорил
он.
Победин поморщился:
– У нас нет названия. А «Священная Дружина»
была ребячеством, глупой затеей придворных честолюбцев. Мы же не честолюбивы,
хотя каждый из моих помощников назначается на видное место, где может принести
родине максимум пользы. Я устрою и вашу судьбу, можете в этом быть уверены, но
я хочу, чтобы вы примкнули к нам не из карьерных видов, а по убеждению... Вот
что. – Обер-прокурор пристально посмотрел на статского советника, и
Бердичевский поежился под этим пронизывающим взглядом. – Я вам расскажу то, что
известно лишь самому близкому кругу моих друзей. Нами разработан план
чрезвычайных мер на случай, если опасность революционного взрыва станет слишком
серьезной. Вся беда в том, что власть и общество по-детски беспечны. Люди
склонны недооценивать угрозу, которой чреваты теории и идеи. До тех пор, пока
не прольется кровь. Что ж, мы откроем обществу глаза! Мы перехватим инициативу!
Сейчас в России язва терроризма выжжена каленым железом, но это временное
облегчение. Когда новая волна революционного насилия станет неотвратимой, мы
опередим ее. Начнем террор сами.
– Будете убивать революционеров?
– В этом нет смысла. Так мы лишь вызовем к ним
сочувствие. Нет, мы убьем кого-нибудь из почтенных сановников. Если
понадобится, не одного. И выдадим это за начало революционного террора. Выберем
достойного, уважаемого человека – такого, чтобы все ужаснулись... Погодите,
Матвей Бенционович, не вздрагивайте. Я еще не всё вам сказал. Будет мало
убийства министра или генерал-губернатора, устроим взрывы на вокзалах, в жилых
домах. С множеством невинных жертв. Чудовищная провокация, скажете вы. Да,
отвечу я вам. Чудовищная и отвратительная. А «Революционный катехизис» Нечаева
вы читали? Наши враги дозволяют себе и провокации, и жестокость. Значит, и мы
имеем право воспользоваться тем же оружием. Молю Бога, чтоб до этого не дошло.
– Победин истово перекрестился. – А чтоб вы не считали меня адским исчадием,
скажу вам еще кое-что... До того как начнутся взрывы, убит будет еще один
весьма высокопоставленный сановник, которого почитает и слушает сам государь. К
сожалению, слушает недостаточно...
– Вы?! – ахнул Бердичевский.
– Да. И это не худшая из жертв, которую я
готов принести ради человечества! – с болью воскликнул Константин Петрович, и
из его глаз потекли слезы. – Что такое отдать свою жизнь? Пустяк! Я же приношу
в жертву нечто куда более драгоценное – свою бессмертную душу! Вот наивысшая
цена, которую, в случае необходимости, обязан заплатить вождь человеческий ради
счастия людей! Что ж я, по-вашему, не понимаю, какое проклятье на себя беру?
Нет служения жертвенней, чем мое. Я скажу ужасную, даже кощунственную вещь: моя
жертва выше, чем Иисусова, ибо Он-то Свою душу сберег. Иисус призывал возлюбить
ближнего, как самого себя, я же люблю ближних больше,чем себя. Ради них я не
пожалею и своей бессмертной души... Да, приказывая убивать невинных, но опасных
для нашего дела людей, я гублю свою душу! Но ведь это ради любви, ради правды,
ради други своя!
Глаза обер-прокурора в эту минуту смотрели уже
не на Бердичевского, а вверх – на потолок, посередине которого мерцала
величественная хрустальная люстра.
Это он не мне говорит, а Господу Богу, понял
Матвей Бенционович. Стало быть, всё же надеется на Его прощение.
Константин Петрович вытер платком слезы и
сказал Бердичевскому – сурово и непреклонно, на «ты»:
– Если готов идти со мной по этому крестному
пути – подставляй плечо под крест и пойдем. Не готов – отойди, не мешай! Так
что? Остаешься или уходишь?
