Убийца вздрогнул, бросил напильник на землю и
выставил руки ладонями вперед.
– У меня его нет! В воду выкинул, в ту же
ночь! Не прятать же его было в оранжерее? Еще садовник бы нашел.
Осмелевшая расследовательница грозно качнула
длинным стволом:
– Лжете вы! Ведь не побоялись же василисково
одеяние прятать?
– Подумаешь – ряса и ряса, да сапоги старые.
Если б кто нашел, не придал значения. Ах! – всплеснул вдруг руками Алексей
Степанович, с ужасом глядя куда-то за спину Лисицыной. – Ва… Василиск!
Увы, клюнула Полина Андреевна на нехитрую,
мальчишескую уловку. На всякого мудреца отмерено довольно простоты. Обернулась
заполошно, вглядываясь в тьму. Ну как и вправду тень святого заступника явилась
свое сокровище защитить?
Тени-то никакой не было, а вот ловкий Алеша,
воспользовавшись моментом, пригнулся да и припустил к галерее.
– Стой! – закричала Полина Андреевна страшным
голосом. – Стой, не то застрелю!
И сама тоже хотела в подход кинуться.
Стон помешал. Тяжкий, полный невыразимого
страдания.
Повернулась она и увидела, что старец Израиль
на локоть оперся, тянет к ней дрожащую исхудалую руку.
– Не уходи, не покидай меня так…
Она колебалась всего мгновение.
Пускай убегает. Милосердие важнее и возмездия,
и даже самое справедливости. Да и потом, что толку за злодеем гнаться? А ну как
не остановится? Не стрелять ведь в него за это. Опять же, куда ему деться на
Клеопиной лодчонке с тонкими веслами? Ну, доплывет до Ханаана. На большую-то
землю ему все равно не попасть.
И выбросив из головы несущественное, Полина
Андреевна подошла к умирающему, села наземь и положила голову старца себе на
колени. Осторожно сняла куколь. Увидела слабо подрагивающие ресницы, беззвучно
шевелящиеся губы.
Фонарь напоследок вспыхнул ярко и погас.
Пришлось свечку зажечь, к камню прилепить.
А старец тем временем приготовился душу на
волю отпустить, уж руки на груди сложил.
Только вдруг жалостно шевельнул бровями.
Посмотрел на Полину Андреевну со страхом и мольбой. Губы прошептали
одно-единственное слово:
– Прости…
И теперь она его простила – безо всякой
натуги, просто простила и все, потому что смогла. А еще наклонилась и
поцеловала в лоб.
– Хорошо, – улыбнулся старец, смежил веки.
Через несколько минут они раскрылись вновь, но
взгляд был уже угасшим, мертвым.
Когда госпожа Лисицына вышла на берег, чтоб
посмотреть, успел ли Алексей Степанович доплыть до Ханаана на Клеопиной лодке,
ее ждало две неожиданности. Во-первых, лодчонка была там же, где она ее
оставила – в совершенной сохранности. А во-вторых, от противоположного берега к
Окольнему острову, дружно загребая веслами, плыла целая флотилия. Скрипели
уключины, кряхтели гребцы, ярко пылали факелы.
На носу передней лодки, воинственно потрясая
посохом, стоял преосвященный Митрофаний. Его длинная борода развевалась,
теребимая свежим ветром.
ЭПИЛОГ
К РАДОСТИ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ
Тот же самый ветер, да не просто свежий, как в
проливе, а сильный и напористый, дул и по другую сторону Окольнего острова, на
озерном просторе.
Молодой человек в рясе, с откинутым на спину
куколем, вытянул спрятанную меж двух валунов вертлявую “качайку”, сел в нее,
оттолкнулся веслом, а когда немножко отгреб от берега, бросил весло на дно
лодчонки. Вместо этого поднял легкую мачту, подставил попутному ветру белый
парус, и легкий челн понесся по волнам с отменной скоростью – пожалуй, порезвее
парохода, тем более что пароходу пришлось бы петлять фарватером, а “качайке”
мели были нипочем.
У путешественника при себе имелся компас, по
которому он то и дело сверялся, очевидно, боясь в темноте сбиться с курса.
Время от времени поворачивал руль или изменял угол паруса, но когда над
подернутым дымкой озером заалело восходящее солнце, молодой человек совершенно
успокоился.
Дело в том, что первый же, еще робкий луч
светила, прочертив линию до горизонта, зажег на краю неба золотую искорку,
которая больше уже не гасла. То была колокольня Радости Всех Скорбящих,
главного храма города Синеозерска, в ясный день видная за тридцать верст. Стало
быть, лодка в ночи не заблудилась, выплыла точно туда, куда следовало.
Кормчий выровнял нос “качайки”, чтоб шла
прямехонько к Радости, а сам замурлыкал веселую песенку.
Все складывалось как нельзя более удачно. Еще
два часа, и плаванию конец. Что переменится ветер, непохоже. Жаль, конечно, что
не успел наскрести побольше драгоценных опилок, но и так фунтиков пять будет.
Маленький, но увесистый мешочек висел под
рясой, у подвздошья. Шею немного натерло веревкой, но это была ерунда. Пять
фунтов – то есть без малого пятьсот золотников, каждый по…
Расчеты пришлось прервать, потому что вдруг
накатила тошнота. Перегнувшись через борт, молодой человек зарычал и забулькал,
сотрясаемый спазмами. Потом обессиленно сполз на дно, вытер испарину,
беззаботно улыбнулся. Приступы дурноты и слабости в последнее время посещали
его часто – верно, от плохой пищи и нервного возбуждения. Отдохнуть,
подкормиться, и всё пройдет.
Он яростно потер виски, отгоняя
головокружение. Меж пальцев осталась прядь вьющихся волос, и это расстроило
юношу куда больше, чем предшествующий приступ. Впрочем, ненадолго. Еще бы,
сказал он себе. Месяц голову не мыл. Как еще звероящеры не завелись. Ничего,
третьим классом до Вологды, скромненько, а там приодеться да в хорошую
гостиницу, чтоб с ванной, с рестораном, с куафюрной.
А лабораторию лучше устроить не в Швейцарии –
в Америке. Спокойнее. Само собой, взять другое имя. К примеру, “мистер
Бэзилиск”, чем плохо?
Он засмеялся, да неудачно – повело в долгий
мучительный кашель. Вытер губы, завернул черный куколь вокруг шеи поплотнее.
Может, и к лучшему, что дольше на острове не задержался. Вот-вот ударят холода,
и так осень выдалась небывало долгой. Застудить легкие было бы некстати.
Некогда болеть-то.
