– Это особенная милость Божья, как и
избавление от плотострастия. В первые недели старцев сильно вши да блохи
одолевают – мыться-то нам устав не позволяет. А без волос куда как облегченней,
и руки от постыдного чесания для благоговейного молитвосложения освобождаются.
– Он благочестиво сложил перед собой ладони, показывая. – Меня же насекомые
более года терзали. И не было мукам моим конца, и повторял я вслед за Иовом:
“Тлею духом носим, прошу же гроба и не улучаю”. Не было мне гроба и прощения.
Только недавно лучше стало. Чувствую, телом ослаб. Хожу трудно, чрево пищи не
держит, и утром, как встану – в голове всё кружится. – Израиль восторженно
улыбнулся. – Это значит, близко уже. Недолго избавления ждать. А еще с недавних
пор по главному моему мучению мне облегчение вышло. Беса плотского отозвал
Господь. И сны мне ныне снятся светлые, радостные. Когда тебя увидел, молодую,
красивую, послушал себя – ничто во мне не шелохнулось. Стало быть, очистил меня
Господь. Очистил и простил.
Полина Андреевна порадовалась за святого
старца, что ему теперь стало легче душу спасать, однако же пора было повернуть
разговор к насущному.
– Так что вы мне, отче, загадкой своей
латинской сказать хотели? Что новый ваш собрат – не Иларий, а некто другой,
пробравшийся сюда обманом?
Израиль просветленно улыбался, всё ещё не
отойдя мыслями от своего скорого блаженства.
– Что, дочь моя? А, про Илария. Не знаю, мы
ведь друг другу лица не показываем, а говорить нам не дозволено. Что нужно –
знаками изъясняем. Видал я когда-то в монастыре ученого брата Илария, но давно
это было. Ни осанки, ни даже роста его не помню. Так что он это или не он, мне
неведомо, но одно я знаю наверное: новый старец сюда не душу спасать прибыл.
Четок не режет, из кельи днем вовсе носа не кажет. Я заходил, манил на
совместное молитвенное созерцание (молитва это у нас такая, безмолвная). Он
лежит, спит. На меня рукой махнул. Повернулся на бок и дальше спать. Это
днем-то!
– А что он ночью делает? – быстро спросила
Лисицына.
– Не ведаю. Ночью я здесь, в келье. Устав
строг, выходить не дозволяет.
– Но обет молчания-то вы со мной нарушили!
Неужто же никогда ночью в галерею не ходили?
– Никогда, – строго ответил схиигумен. – Ни
единого раза. И не выйду. А что с тобой говорю пространно, так на то особенная
причина есть…
Он замялся, вдруг закрыл лицо ладонями. Умолк.
Подождав, сколько хватило терпения, Полина
Андреевна поинтересовалась:
– Что за особенная причина?
– Хочу у тебя прощения просить, – глухо
ответил старец сквозь сомкнутые руки.
– У меня?!
– Другой женщины мне уж больше не увидеть… –
Он отнял руки от лица, и Полина Андреевна увидела, что глаза старца Израиля
мокры от слез. – Господь-то меня испытал и простил, на то он и Бог. А я перед
вами, сестрами моими, тяжко виноват. Как буду мир покидать, Женщиной не
прощенный? Всех своих мерзостных деяний тебе не перескажу – долго будет. Лишь
та история, про которую поминал уже. Она тяжелей всего на сердце давит.
История, с которой мое прозрение началось. Выслушай и скажи только, может ли меня
женская душа простить. Мне того и довольно будет…
Исповедь разбивателя сердец
И стал рассказывать.
“История-то одна, а женщин было две. Первая
еще девочка совсем. Росточком мне едва до локтя, тоненькая, хрупкая. Ну да у
них такие не редкость.
Я тогда свое кругосветное путешествие
завершал, на четыре года растянувшееся. Начал с Европы, а заканчивал на краю
света, в Японии. Много повидал. Не скажу “всякого и разного”, скажу лучше
“всяких и разных”, так точнее будет.
В Нагасаки, а после в Иокогаме нагляделся я на
тамошних гейш и джоро (это блудницы ихние). А уж когда собрался дальше плыть,
ничем в Японии не заинтересовавшись, увидал я в доме одного туземного чиновника
его младшую дочку. И так она на меня смотрела своими узкими глазенками – будто
на гориллу какую зверообразную, что взыграл во мне всегдашний азарт. А вот это
будет интересно, думаю. Такого у меня, пожалуй, еще и не бывало.
Девица воспитания самого строгого,
самурайского, вдвое меньше меня, чуть не вчетверо моложе, я в ее глазах
волосатый монстр, и к тому же лишен главного своего оружия, языка – объясняться
мы с ней вовсе не могли, ни по-каковски.
Что ж, задержался в Токио, стал у чиновника
этого чаще в доме бывать. Подружились. О политике рассуждаю, кофе с ликером пью
и к дочке приглядываюсь. Ее, видно, только начали к гостям выпускать – очень уж
дичилась. Как, думаю, к этакой лаковой шкатулочке ключик подобрать?
Ничего, подобрал. Опыта не занимать было, а
пуще того – знания женского сердца.
Обычным образом понравиться я ей не мог, очень
уж непохож на мужчин, которых она привыкла видеть. Значит, на непохожести и
сыграть можно.
Сказала мне как-то мамаша, в шутку, что дочка
меня с медведем сравнивает – очень, мол, большой и в бакенбардах.
Что ж, медведь так медведь.
Купил в порту у моряков живого медвежонка –
бурого, сибирского – и привез ей в подарок. Пускай к волосатости попривыкнет.
Мишка славный был, озорной, ласковый. Моя японочка с утра до вечера с ним
игралась. Полюбила его очень: гладит, целует, он ее языком лижет. Отлично,
думаю. Зверя полюбила, так и меня полюбит.
Она и вправду на дарителя стала уж по-другому
смотреть, без опаски, а с любопытством. Вроде как сравнивает со своим любимцем.
Я нарочно ходить стал вперевалочку, бакенбарды попушистее расчесывать, голосу
зычности прибавил.
Вот уж и друзья мы с ней стали. Она меня
Куматяном прозвала, это “медведь” по-ихнему.
Дальше что ж. Обычное дело – томится девочка
от праздности, от телесного цветения. Хочется ей нового, неизведанного,
необычайного. А тут экзотичный чужестранец. Всякие занятные штучки показывает,
со всего света привезенные. Открыточки с Парижем да Петербургом, небочёсы
чикагские. А главное, после мишкиной шерсти перестала она мною в физическом
смысле брезговать. То за руку возьмет, то по усам погладит – любопытно ей. А
девичье любопытство – материал горючий.
Ну да не буду подробности рассказывать,
неинтересно. Главная трудность в том заключалась, чтоб мне с ней, выражаясь
по-научному, в один биологический вид попасть, внутри которого возможно
скрещивание. А как мы с ней стали уже не японочкой и заморским медведем, а
невинной девицей и опытным мужчиной, дальше пошло всё обыденное, многократно
мною прежде осуществленное.
