– Вижу, знаешь его. Да, маленький. Говорил
невнятное, слюной брызгал. На блаженного похож. Только он не убивал.
При этих словах госпожа Лисицына достала из
футляра очки, надела на нос и посмотрела на скитоначальника очень внимательно.
– Вы так уверенно это сказали. Почему?
– Не из таких он. Я людей хорошо знаю. И глаза
его видел. С такими не убивают, да еще сонного, тайно. Не понял я, что он мне
тут толковал. Про лучи какие-то. Всё плешь мою хотел поближе рассмотреть.
Прогнал я его. Но араратским жаловаться не стал. Трудно им растолковать, по
одному-то слову в день, да и вреда от того блаженного не было… Нет, дочь моя,
Феогноста некто иной придушил. И думается мне, что я знаю, кто.
– Cucullus non facit monachum? – понимающе
кивнула Полина Андреевна.
– Да. Это я уж только тебе говорил, чтоб
лодочник не понял.
– А откуда вы узнали, что я понимаю по-латыни?
Старец усмехнулся своими полными губами, так
мало подходящими к аскетичному, обтянутому кожей лицу.
– Что ж я, образованной женщины от кухарки не
отличу? На переносье след от дужки очков – еле-еле виден, но я на мелочи
приметлив. Морщинки вот здесь. – Он показал пальцем на уголки ее глаз. – Это от
обильного чтения. Да что там, милая, я про женщин всё знаю. Довольно раз
взглянуть, и могу всякой жизнь ее рассказать.
Не выдержала госпожа Лисицына такого апломба,
хоть бы даже и от святого старца.
– Ну уж и всякой. Что же вы про мою жизнь
скажете?
Израиль склонил голову набок, будто проверяя
некое, отчасти уже ведомое ему знание. Заговорил неспешно:
– Лет тебе тридцать. Нет, скорее тридцать
один. Не барышня, но и не замужняя. Думаю, вдова. Возлюбленного не имеешь и не
хочешь иметь, потому что… – Он взял оторопевшую слушательницу за руки,
посмотрел на ногти, на ладонь. – Потому что ты монахиня или послушница. Выросла
ты в деревне, в каком-нибудь среднерусском поместье, но потом жила в столицах и
была вхожа в высокое общество. Более всего хочешь единственно только жизнью
духовной жить, но тяжело тебе это, потому что ты молода и силы в тебе много. А
главное – в тебе много любви. Ты вся ею, непотраченной, наполнена. Так она из
тебя и выплескивает. – Старец вздохнул. – Подобных тебе женщин я больше всего
ценил. Драгоценней их на свете ничего нет. А несколько времени назад, тому лет
пять или шесть, была у тебя большущая беда, огромное горе, после которого ты и
надумала из мира уйти. Посмотри-ка мне в глаза. Да, вот так… Вижу, вижу, что за
горе. Сказать?
– Нет! – вздрогнула Полина Андреевна. – Не
нужно!
Старец улыбнулся мягкой, отрешенной улыбкой.
– Ты не удивляйся, волшебства здесь никакого
нет. Ты, наверно, слышала. Я в монахи из заядлых сладострастников подался. Весь
смысл моего прежнего существования в женщинах был. Любил я Евино племя более
всего на свете. Нет, не так: кроме женщин ничего другого не любил. Сколько себя
помню, всегда такой был, с самого раннего малолетства.
– Да, я слышала, что прежде вы были
неслыханный Дон Гуан, будто бы познали тысячу женщин и даже некий атлас про них
составили.
Она смотрела на высохшего старика с боязливым
любопытством, вовсе не подобающим особе монашеского звания.
– Атлас – пустое, циничная шутка. И что с
тысячью женщин переспал – чушь. Это невелика доблесть – арифметикой брать.
Всякий может, и недорого встанет, если трехрублевыми блудницами не брезговать.
Нет, милая, одного тела мне всегда мало было, хотелось еще и душой овладеть.
Заговорив о женщинах, отшельник преобразился.
Взгляд стал ласковым, мечтательным, рот искривился печальной улыбкой, да и сама
речь сделалась свободнее, будто не схимник говорил, а обыкновенный мужчина.
– Ведь что в женщинах волшебнее всего?
Бесконечное многообразие. И я с каждой, кого любил, делался не таким, как
прежде. Как лягушка, что принимает градус окружающей среды. За это они меня и
любили. За то, что я, пусть ненадолго, но только для нее существовал и был с
нею одно. Да как любили-то! Я их любовью жил и питался, как вурдалак живой
кровью. Не от сладострастия голова кружилась, а от знания, что она сейчас ради
меня душу свою бессмертную отдать готова! Что я для нее больше Бога! Только
женщины так любить и умеют. – Схиигумен опустил голову, покаянно вздохнул. – А
как завладею телом и душой, как кровью напьюсь, тут мне вскоре и скучно
становилось. Чего я никогда не умел и за подлость почитал – любящим
прикидываться. И жалости к тем, кого разлюбил, не было во мне вовсе. Грех это
великий, сердце приручить, а потом с размаху об землю кинуть. Разбиватель
сердец – это только звучит красиво, а хуже преступления на свете нет… И ведь
знал я это всегда. По капле, год за годом во мне яд сей копился. А когда
наполнилась чаша, стала через край переливаться, было мне просветление – уж не
знаю, на благо или на муку. Верно, на то и на другое. Раскаялся я. Была одна
история, я ее тебе после расскажу, только про себя сначала закончу… Пошел я
ради спасения души в монастырь, но не было мне спасения, ибо и в монастырях
суетного много. Тогда вознамерился сюда, в Василисков скит. Ждал своего череда
четыре года, дождался. Теперь вот два года здесь спасаюсь, всё никак не
спасусь. Одному мне из всех, кто отсюда прежде возносился, такое длинное
испытание – за грехи мои. Я ведь, знаешь, в монашестве муку какую претерпел? –
Старец с сомнением поглядел на Полину Андреевну, словно не решаясь, говорить
или нет. – Скажу. Ты ведь не девица малоумная. Плотское меня терзало.
Неотступно, во все годы иночества. Денно и особенно нощно. Вот какое было мне
испытание, по делам моим. Шептали монахи – уж не ведаю, откуда прознали, – что
в Василисковом скиту Господь перво-наперво от чувственного томления избавляет,
чтобы агнцев своих помыслами очистить и к себе приблизить. И точно, других
схимников плотское быстро освобождало, а меня ни в какую. Что ни ночь – видения
сладострастные. Тут у всех волос на голове и теле не держится, быстро вылезает,
такое уж это место. А я дольше всех волоса носил. Уж игуменом стал, всех
пережил – тогда только выпали.
– А почему падают волосы? – спросила госпожа
Лисицына, сострадательно глядя на лысое темя мученика.
Тот пояснил:
