К нам приехал наш любимый
Серафим Викентьич да-ра-гой!
И после, уже совсем безобразно, с мяуканьем и
подвыванием:
Сима, Сима, Сима,
Сима, Сима, Сима,
Сима-Сима-Сима-Сима,
Сима, пей до дна!
Носачевский в ужасе сорвал повязку и увидел,
что на бескрайней кровати а-ля Луи-Кенз рядком сидят студенты К-го
университета, из самых пьющих и отчаянных, нагло разглядывают непристойную
наготу своего попечителя, дуют прямо из горлышка драгоценное шампанское, а
фрукты и шоколад уже успели сожрать.
Только теперь несчастному проректору стало
ясно, что он пал жертвой заговора. Серафим Викентьевич кинулся к двери и стал
рвать ручку, но открыть ее не мог – мстительный Алеша запер изнутри. На
улюлюканье и крики через служебную дверь прибежали коридорные, а потом и
городовой с улицы. В общем, вышел самый отвратительный скандал, какой только
можно вообразить.
То есть в официальном отношении никакого
скандала не было, потому что конфузную историю замяли, но уже назавтра о
“бенефисе” тайного советника со всеми эпатирующими и, как водится, еще
преувеличенными подробностями знали и город К., и К-ская губерния.
Носачевский подал в отставку по собственной
воле и уехал из К. навсегда, ибо оставаться не было никакой возможности.
Посреди самого серьезного, даже научного разговора собеседник вдруг начинал
багроветь, раздуваться от сдерживаемого хохота и усиленно прочищать горло –
видно, представлял себе проректора не при анненской звезде, а в чепчике и
розовой подвязке.
История имела для Серафима Викентьевича и иные
печальные последствия. Мало того, что с тех пор он совершенно утратил интерес к
прекрасному полу, но еще и начал неавантажно трясти головой, нервически дергать
глазом, да и былой научной блистательности в нем больше не наблюдалось.
Но и шалуну проказа с рук не сошла.
Разумеется, все тотчас узнали, кто сыграл с проректором этакую шутку (Алексей
Степанович со товарищи не больно-то и таили, чьего авторства сия реприза), и
губернское начальство дало бывшему студенту понять, что ему будет лучше
переменить место жительства.
Тогда-то безутешная мать и написала нашему
преосвященному, моля взять непутевого отпрыска майора Ленточкина в Заволжск под
свой пастырский присмотр, приспособить к какому-нибудь делу и отучить от
глупостей и озорства.
Митрофаний согласился – сначала в память о
боевом товарище, а после, когда познакомился с Алексеем Степановичем поближе,
уже и сам был рад такому подопечному.
* * *
Ленточкин-младший пленил строгого епископа
бесшабашной дерзостью и полным пренебрежением к своему во всех отношениях
зависимому от владыки положению. То самое, чего ни от кого другого Митрофаний
ни за что бы не снес – непочтительность и прямая насмешливость, – в Алексее
Степановиче владыку не сердило, а лишь забавляло и, возможно, даже восхищало.
Начать с того, что Алеша был безбожник – да не
из таких, знаете, агностиков, каких сейчас много развелось среди образованных
людей, так что уж кого и ни спросишь, чуть не каждый отвечает: “Допускаю
существование Высшего Разума, но полностью за сие не поручусь”, а самый что ни
на есть отъявленный атеист. При первой же встрече с преосвященным на
архиерейском подворье, прямо в образной, под лучистыми взорами евангелистов,
праведников и великомучениц, между молодым человеком и Митрофанием произошел
спор о всеведении и милосердии Господа, закончившийся тем, что епископ выгнал
богохульника взашей. Но после, когда остыл, велел снова послать за ним, напоил
бульоном с пирожками и говорил уже по-другому: весело и приязненно. Приискал
молодому человеку подходящую должность – младшего консисторского аудитора,
определил на квартиру к хорошей, заботливой хозяйке и велел бывать в
архиерейских палатах запросто, чем Ленточкин, не успевший обзавестись в
Заволжске знакомствами, пользовался безо всяких церемоний: и трапезничал, и во
владычьей библиотеке часами просиживал, и даже подолгу болтал перед Митрофанием
о всякой всячине. Очень многие почли бы за великое счастье послушать речи
епископа, чья беседа была не только назидательна, но и в высшей степени
усладительна, Ленточкин же все больше разглагольствовал сам – и Митрофаний
ничего, не пресекал, а слушал с видимым удовольствием.
Произошло это сближение вне всякого сомнения
из-за того, что среди всех человеческих качеств владыка чуть ли не самые первые
места отводил остроте ума и неискательности, а Ленточкин обладал этими
характеристиками в наивысшей степени. Сестра Пелагия, которая с самого начала
невзлюбила Алексея Степановича (что ж, ревность – чувство, встречающееся и у
особ иноческого звания), говорила, что Митрофаний благоволит к мальчишке еще и
из духа соревновательности – хочет расколоть сей крепкий орешек, пробудить в
нем Веру. Когда монахиня уличила владыку в суетном честолюбии, тот не стал
спорить, но оправдался, говоря, что грех это небольшой и отчасти даже
извиняемый Священным Писанием, ибо сказано: “Глаголю вам, яко тако радость
будет на небеси о единем грешнице кающемся, нежели о девятидесятих и девяти
праведник, иже не требуют покаяния”.
А нам думается, что кроме этого похвального
устремления, имеющего в виду спасение живой человеческой души, была еще и
психологическая причина, в которой преосвященный скорее всего сам не отдавал
себе отчета. Будучи по своему монашескому званию лишен сладостного бремени
отцовства, Митрофаний все же не вполне изжил в себе соответствующий
эмоциональный отросток сердца, и если Пелагия до известной степени стала ему
вместо дочери, то вакансия сына до появления Алексея Степановича оставалась
незанятой. Проницательный Матвей Бенционович, сам многодетный и многоопытный
отец, первым обратил внимание сестры Пелагии на возможную причину необычайной
расположенности преосвященного к дерзкому юнцу и, хоть в глубине души был,
конечно, уязвлен, но нашел в себе достаточно иронии, чтоб пошутить: “Владыка,
может, и рад бы был меня в сыновьях держать, но ведь тогда пришлось бы в
придачу дюжину внуков принимать, а на такой подвиг мало кто отважится”.
Находясь в обществе друг друга, Митрофаний и
Алеша более всего напоминали (да простится нам столь непочтительное сравнение)
большого старого пса с задиристым кутенком, который, резвясь, то ухватит
родителя за ухо, то начнет на него карабкаться, то цапнет мелкими зубками за
нос; до поры до времени великан сносит сии приставания безропотно, а когда
щенок слишком уж разботвится, слегка рыкнет на него или прижмет к полу мощной
лапой – но легонько, чтоб не сокрушить.
