Лисицына подкралась к двери, из-под которой
просачивался свет. На ней, как и на внешней, засова не оказалось, а вот смазана
дверь была исправно. Когда Полина Андреевна слегка потянула ее на себя, не
скрипнула, не взвизгнула.
Свечу пришлось задуть.
Припала к узенькой щелке. Увидела грубый стол,
освещенный масляной лампой. Человека, склонившегося над книгой (было слышно,
как шелестнула страница). Человек сидел спиной, его голова была идеально
круглой и блестящей, как у шахматной пешки.
Чтоб рассмотреть келью получше, Лисицына
двинула дверь еще – на самую малость, но теперь коварной створке вздумалось
пискнуть.
Скрипнул стул. Сидящий резко обернулся. Лица
на фоне света было не видно, но спереди на рясе белела двойная кайма, знак
схиигуменского звания. Старец Израиль!
Полина Андреевна в панике захлопнула дверь,
что было глупо. Осталась в кромешной тьме и с перепугу даже забыла, в какой
стороне выход. Да и как бежать, если не видно ни зги?
Так и застыла в полном мраке, из которого
наползал терзающий душу скрежет: кржик-кржик, кржик-кржик. Сейчас как обмахнет
по щеке перепончатым крылом!
Но стояла так недолго, всего несколько секунд.
Дверь открылась, и галерея осветилась.
На пороге стоял скитоначальник с лампой в
руке. Череп у него был такой же голый, как у мертвого Феогноста, и тоже ни
бороды, ни усов – хорошо хоть имелись брови с ресницами, а то совсем бы жуть.
На обнаженном лице выделялись крупный породистый нос и пухлогубый рот. А
пронзительный взгляд черных глаз Полина Андреевна узнала, хоть прежде и видела
его только через прорези куколя.
Старец покачал плешивой головой, сказал
знакомым голосом – низким, немного сиплым:
– Пришла-таки. Разгадала. Ишь, смелая. Не очень-то
он и поразился появлению в полночном ските незваной гостьи.
Но Полина Андреевна опешила даже не от этого.
– Святой отец, вы разговариваете? –
пролепетала она.
– С ними, – Израиль кивнул на двери,
расположенные напротив, – нет. С собой, когда один, да. Входи. Ночью в Подходе
нельзя.
– Где-где? В подходе? В подходе к чему? –
Госпожа Лисицына глянула вглубь галереи. – И почему нельзя?
На первый вопрос Израиль не ответил. На второй
сказал:
– Устав воспрещает. С заката до рассвета
должно быть по кельям, предаваясь чтению, молитве и сну. Входи.
Он посторонился, и она ступила в келью –
тесную, вырезанную в камне каморку, вся обстановка которой состояла из стола,
стула и лежащего в углу тюфяка. На стене висела темная икона с мерцающей
лампадкой, в углу потрескивала малая печурка, дымоход которой уходил прямо в
низкий потолок. Там же, в своде, чернела щель – должно быть, воздуховодная.
Вот как спасение-то достается, жалостно
подумала Лисицына, рассматривая убогое жилище. Вот где за весь человеческий род
молятся.
Схимник смотрел на ночную пришелицу странно:
словно ждал чего-то или, может, хотел в чем-то удостовериться. Взгляд был такой
сосредоточенный, что Полина Андреевна поежилась.
– Хороша… – еле слышно проговорил старец. –
Красивая. Даже лучше, чем красивая, – живая. И ничего, совсем ничего. – Он
широко перекрестился и уже другим, радостным голосом возвестил сам себе. –
Спасен! Избавлен! Освободил Господь!
И глаза теперь были не настороженные,
испытующие – они словно наполнились светом, воссияли.
– Садись на стул, – сказал он ласково. – Дай
на тебя получше посмотреть.
Она присела на краешек, взглянула на
непонятного схимника с опаской.
– Вы будто ждали меня, отче.
– Ждал, – подтвердил схиигумен, ставя лампу на
стол. – Надеялся, что придешь. И Бога о том молил.
– Но… Но как вы догадались?
– Что ты не инок, а женщина? – Израиль
осторожно откинул капюшон с ее головы, но руку тут же убрал. – У меня на
женский пол чутье, меня не обманешь. Я всегда, всю жизнь вашу сестру по запаху
чуял, кожей, волосками телесными. Они с меня, правда, теперь попадали почти
все, – улыбнулся старец, – но всё одно – сразу понял, кто ты. И что смелая,
понял. Не побоялась послушником нарядиться, на остров заплыть. И что умная,
тоже видно – взгляд острый, пытливый. А когда во второй раз приплыла, ясно мне
стало: уловила ты в моих словах особенный смысл. Не то что араратские тупоумцы.
И в последующие разы я уже только для тебя говорил, только на тебя уповал. Что
догадаешься.
– О чем догадаюсь? О смерти Феогноста?
– Да.
– А что с ним сталось?
Израиль впервые отвел взгляд от ее лица,
задвигал кожей лба.
– Умерщвлен. Сначала-то я думал, что
преставился обыденным образом, что срок его подошел… Он до полудня из кельи не
выходил. Я решил проведать. Смотрю – лежит на лапнике (тюфяков Феогност не
признавал) недвижен и бездыханен. Он слаб был, недужен, потому я нисколько не
удивился. Хотел ему рот отвисший закрыть – вдруг вижу, меж зубов ниточки.
Красные, шерстяные. А у Феогноста фуляр был красный, вязаный, горло кутать. Так
фуляр этот поодаль, на столе обретался, ровнехонько сложенный. Что за чудеса,
думаю. Развернул, смотрю – в одном месте шерсть разодрана, нитки торчат…
– Кто-то ночью вошел, – быстро перебила
госпожа Лисицына, – накрыл Феогносту лицо его же фуляром и удушил? Иначе ничем
не объяснить. Старец, когда задыхался, зубами шерсть грыз, оттого и нитки меж
зубов. А после убийца фуляр сложил и на столе оставил.
Схиигумен одобрительно покачал головой:
– Не ошибся я в тебе, умная ты. Враз всё
прозрела. Я-то много дольше твоего размышлял. Наконец понял и вострепетал
душой. Это кто ж такое злодейство учинить мог? Не я. Тогда кто? Не старец же
Давид? Может, в него бес вселился, на злое дело подбил?
Но Давид еще немощней Феогноста был, от
сердечной хвори с ложа почти не вставал. Куда ему! Значит, чужой кто-то.
Четвертый. Так получается?
– Так, – кивнула Полина Андреевна, не спеша
делиться со старцем своими предположениями – показалось ей, что святой отшельник
еще не всё рассказал.
– Месяца три тому был здесь один. Как ты,
ночью. Ко мне в келью заходил, – молвил Израиль, подтвердив ее догадку.
– Маленький, всклокоченный, весь дергается? –
спросила она.
Старец сощурил глаза:
