– Не сразу. Сначала пробу шара. Сразу понял –
метеорит. Оплавленная поверхность. Радужная. Красиво. Особенно когда фонарем.
Тайна скита. Священная. Старцы секрет. Восемьсот лет. Потому, наверно, и
молчание. Чтоб не проболтались. Пробу и так, и этак. Ничего. Твердость
исключительная. Приплыл снова. Напильник закаленной стали. Все равно никак.
Тогда алмазный напильник. Из Антверпена. Почтой. Помогло. За четверть часа –
вот, три грамма. – Он показал на горку порошка в колбе. – Для анализа довольно.
– Вы выписали по почте из Антверпена алмазный
напильник? – Митрофаний вытер платком испарину, чувствуя, что его голова, хоть
и с голубой аурой, отказывается вмещать столько поразительных сведений. – Но
ведь, должно быть, очень дорого?
– Возможно. Все равно. У Коровина денег много.
– И Донат Саввич даже не спросил, зачем вам
такая диковина?
– Спросил. Я рад. Объяснять – он руками. “Про
эманацию не желаю, будет вам напильник”. Пускай. Главное – получил.
Владыка с любопытством посмотрел на стол.
– Где же он? Как выглядит? Ученый небрежно
махнул рукой:
– Пропал. Давно. Неважно, больше не нужен. Не
перебивайте глупостями! – рассердился он. – Крест целовали! Слушайте!
– Да-да, сын мой, простите, – успокоил его
преосвященный и обернулся на Бердичевского – слушает ли. Тот слушал, и
превнимательно, но, судя по наморщенному лбу, мало что понимал. В отличие от
епископа Матвей Бенционович новостями научного прогресса интересовался мало,
кроме юридических журналов почти ничего не читал и про таинственные свойства
радия и урана, разумеется, ничего не слышал.
– Так что показал анализ метеоритной
субстанции? – спросил владыка.
– Платино-иридиевый самородок. Оттуда. – Лямпе
ткнул пальцем в потолок. – Иногда из космоса. Но редко, а такой огромный
никогда. Конечно, стальным напильником никак! Плотность двадцать два! Только
алмазом. И с места никак. Пудов полтораста-двести.
– Двести пудов платины! – ахнул товарищ
прокурора. – Но это же огромная ценность! Почем унция платины?
Сергей Николаевич пожал плечами.
– Понятия. А ценности никакой. Одна опасность.
За восемьсот лет пропенетрирован насквозь. Я обнаружил: лучи. – Он кивнул на
колбу. – Проходят через всё. В точности как писал Тото. Про опыт с
фотопластинкой. И Маша писала. Раньше. Коровин им письмо. Что я в сумасшедшем
доме. Теперь не пишут.
– Да-да, я читал про парижские опыты с
радиевым излучением, – припомнил владыка. – Их проводил Антуан Беккерель, и еще
супруги Кюри, Пьер и Мария.
– Пьеро – малиновая голова, – отрезал Лямпе. –
Неприятный. Mania зря. Лучше старой девой. А Тото Беккерель умный, голубой. Я
же про них всё время: Маша и Тото. Игнорамусы! И Коровин! Хорош остров! На
пристань ходил, смотрел в спектроскоп. Вдруг кто умный. Поможет. Объяснить им.
У меня никак. Хорошо теперь вы. Поняли, да?
Он смотрел на архиерея со страхом и надеждой.
– Поняли?
Митрофаний подошел к столу, осторожно взял
колбу, стал смотреть на тускло поблескивающие опилки.
– Значит, самородок заражен вредными лучами?
– Насквозь. И вся пещера. Восемьсот лет! Если
даже шестьсот, всё равно. Не остров – эшафот. – Сергей Николаевич схватил
преосвященного за рукав рясы. – Вы для них начальство! Запретите! Чтоб никто!
Ни один! А тех обратно! Если не поздно. Хотя нет, их поздно. Я слышал, недавно
нового. Если в круглую не заходил, или недолго, то еще, может, можно. Спасти.
Двоих прежних – нет. А этого еще возможно. Сколько он? Пять дней? Шесть?
– Это он про нового схимника, насчет которого
сестра Пелагия ошиблась, – пояснил озадаченно нахмурившемуся епископу
Бердичевский. – Надо же, мне и в голову не приходило, что ваша монашка и
госпожа Лисицына – одно лицо.
– Я тебе про это после объясню, – смутился
Митрофаний. – Понимаешь, Матвей, по монашескому уставу сие, конечно, вещь
недопустимая, даже возмутительная, но…
– Хватит глупости, – бесцеремонно дернул
архиерея за рясу Лямпе. – Тех вывезти. Новых не пускать. Только меня. Сначала
нужно экранирующий материал. Ищу. Пока ничего. Медь нет, сталь нет, жесть нет.
Может, свинец. Или серебро. Вы умный. Я покажу.
Он потянул владыку к столу, перелистнул
тетрадку, начал водить пальцем по выкладкам и формулам. Митрофаний смотрел с
интересом, а иногда даже кивал – то ли из вежливости, то ли и вправду что-то
понимал.
Бердичевский тоже заглянул, поверх узкого
плеча Сергея Николаевича. Вздохнул. В жилетном кармане у него тренькнуло четыре
раза.
– Господи, владыко! – вскричал товарищ
прокурора. – Четыре часа ночи! А Полины Андреевны, Пелагии, всё нет! Уж не
случилось ли…
Он поперхнулся и не закончил вопроса – так
изменилось вдруг лицо Митрофания, исказившееся гримасой испуга и виноватости.
Оттолкнув увлекательную тетрадку, владыка
неблагостно подобрал рясу, с топотом бросился из подвала вверх по лестнице.
Пещера
В “Непорочной деве”, куда Полина Андреевна
заехала из клиники взять необходимые для экспедиции вещи, постоялицу ждала
неприятность.
Меры предосторожности, принятые для убережения
опасного Лагранжева наследства от суелюбопытства прислуги, не помогли. Еще в
вестибюле Лисицына заметила, что дежурная служительница смотрит на нее как-то
странно – то ли с подозрением, то ли со страхом. А когда заглянула в саквояж,
обнаружилось, что туда лазили: простреленная перчатка лежала не так, как
прежде, и револьвер тоже был завернут в панталончики несколько иначе.
Ничего, сказала себе Полина Андреевна. Семь
бед – один ответ. Если ночная вылазка с рук сойдет, то и с оружием как-нибудь
обойдется. Владыка уладит.
А можно поступить и того проще. Когда будет
переодеваться, выложить револьвер из саквояжа и спрятать в павильоне, а коли
придут монастырские мирохранители, сказать, что дуре-горничной примерещилось.
Помилуйте, какое оружие, у паломницы-то?
В общем, так или иначе саквояж нужно было
брать с собой.
Она положила в него несколько свечей, спички.
Что еще? Да, пожалуй, ничего.
Присела на дорожку, перекрестилась – и вперед,
в сгустившиеся сумерки.
На набережной у павильона пришлось долго
ждать. Вечер выдался ясный, безветренный, и гуляющих было столько, что
проскользнуть за дощатый домик, не привлекая внимания, никак не получалось.
