Ученый рассмотрел архиерея, склонив голову
набок. Потом вдруг вскочил на стул и сдернул с лампы красную тряпку – освещение
в комнате стало обыкновенным.
Даже стоя на стуле, Лямпе был ненамного выше
величественного епископа. Странный человек полез в карман блузы, достал большие
очки с фиолетовыми стеклами, водрузил их на нос и снова затеял осматривать
преосвященного, теперь еще обстоятельней.
– Ах, ах, – закудахтал он, – сколько голубого!
И оранжевый, оранжевый! Столько никогда!
Сдернул очки, уставился на Митрофания с
восхищением.
– Чудесный спектр! Ах, если бы раньше! Вы
сможете! Скажите им! Они такие! Даже этот! – показал ученый на Доната Саввича.
– Я ему, а он иглой! Остальные хуже! Малиновые, все малиновые! Ведь нужно
что-то! И срочно! Ее не остановишь!
Владыка, хмурясь, подождал, пока Лямпе
утихнет.
– Не юродствуйте. Мне всё известно. Это ваше?
И пальцем Бердичевскому: дай-ка. Товарищ
прокурора, пристроившийся под лампой читать послание Пелагии, вынул из сумки
рясу, сапоги, фонарь, после чего снова уткнулся в листки. Казалось, допрос его
совершенно не занимает.
При виде неопровержимого доказательства Лямпе
заморгал, зашмыгал носом – в общем, сконфузился, но меньше, чем раньше, когда
доктор уличил его в воровстве.
– Моё, да. А как? Ведь никто! Придумал. Раз
малиновые. Пусть не понимают, лишь бы не совались. Жалко.
– Зачем вы разыгрывали этот кощунственный
спектакль? – повысил голос епископ. – Зачем пугали людей?
Лямпе прижал руки к груди, затараторил еще
чаще. Видно было, что он изо всех сил пытается объяснить нечто очень для него
важное и никак не возьмет в толк, почему его отказываются понять:
– Ах, ну я же! Малиновые, непробиваемые! Я
пробовал! Я тому, безлицему! Он ни слова! Я ему! – снова показал он на
Коровина. – А он меня колоть! Дрянью! Потом два дня голова! Не слышат! Глас! В
пустыне!
– Это он про усыпляющий укол, который я был вынужден
ему назначить, – пояснил доктор. – Какая злопамятность, ведь уже месяца три
прошло. Очень он тогда перевозбудился. Пуще, чем сейчас. Ничего, сутки поспал,
стал спокойнее. Совал мне тетрадку, чтоб я прочел его записи. Где там –
сплошные формулы. И на полях вкривь и вкось, с тысячей восклицательных знаков,
про “эманацию смерти”.
– Это чтоб яснее! – в отчаянии закричал Лямпе,
брызгая слюной. – Надо по-другому. Я думал! Дело не в смерти! Ничем не
остановишь, вот что. Может, “пенетрация”? Потому что через всё! Но
“пенетрирующая эманация” не выговоришь!
– Так вы, стало быть, не отрицаете, что
наряжались Василиском, ходили по воде и светили из-за спины своим хитроумным
фонарем? – перебил его владыка.
– Да, суеверием по суеверию. Раз не слышат. О,
я очень хитрый.
– И бакенщику в окно грозили, гвоздем по
стеклу скребли? А после в избушке напали на Ленточкина, на Лагранжа, на Матвея
Бенционовича?
– Какая избушка? – пробормотал Сергей
Николаевич. – Гвоздем по стеклу – бр-р-р, гадость! – Он передернулся. – К черту
избушку! Про главное! Остальное чушь!
– И в окно Матвею Бенционовичу не стучали,
встав на ходули?
Физик удивился:
– Зачем ходули? А стучать?
Товарищ прокурора, дочитавший письмо, негромко
сказал:
– Владыко, это не мог быть Сергей Николаевич.
Она ошибается. Посудите сами. Сергей Николаевич знал, что в ту ночь меня
перевели со второго этажа на первый. Зачем бы ему понадобились ходули? Нет, это
был кто-то другой. Некто, не осведомленный о том, что я переместился в спальню
первого этажа.
Кажется, способность к логическому размышлению
у Бердичевского восстановилась, и это преосвященного порадовало. Но тогда
получается…
– Так был еще один Василиск? – Архиерей затряс
головой, чтоб лучше думала. – Драчливый? Который ударил Пелагию, а перед тем
таким же манером нападал на вас, Алешу и Лагранжа? Нелепица какая-то!
Матвей Бенционович осторожно заметил:
– К выводам я пока не готов. Однако взгляните
на Сергея Николаевича. Разве у него достало бы силы поднять бесчувственное тело
и переложить в гроб, стоящий на столе? Алексея Степановича еще куда ни шло,
хотя тоже сомнительно, но уж меня-то определенно не поднял бы. Я ведь
тяжелокостный, за пять пудов.
Митрофаний посмотрел на Бердичевского, как бы
взвешивая, потом на худосочного физика. Вздохнул.
– Ну хорошо, господин Лямпе. А где же вы были
той ночью? Ну, когда Матвея Бенционовича положили к вам в спальню?
– Как где? Здесь. – Ученый обвел рукой стены
подвала, после чего потыкал пальцем на приборы. – Всё главное сюда. Все-таки
каменные. Я – ладно, я исследователь. А ему (Лямпе кивнул на Бердичевского) не
нужно. Опасно.
– Да что опасно-то? – воскликнул напряженно
вслушивавшийся в бред владыка. – О какой опасности вы все время толкуете?
Лямпе умолк, косясь на доктора и нервно
облизывая губы.
– Слово? – тихо спросил он преосвященного.
– Какое слово?
– Чести. Не перебивать. И не колоть.
– Слово. Перебивать не стану и уколы делать не
позволю. Говорите, только медленно. Не волнуйтесь. Но Сергею Николаевичу этого
было мало.
– На этом, – показал он на грудь
преосвященного, и тот, кажется, понемногу приучившийся понимать странную речь
коротышки, поцеловал панагию.
Тогда Лямпе удовлетворенно кивнул и начал, изо
всех сил стараясь говорить как можно яснее.
– Эманация. Пенетрационные лучи. Мое название.
Маша хочет по-другому. Но мне больше так.
– Опять лучи! – простонал Донат Саввич. – Нет,
господа, вы как хотите, а я крест не целовал, так что пойдемте-ка, коллега, на
свежий воздух.
Оба эскулапа вышли из подвала, и Сергей
Николаевич сразу стал спокойнее.
