– Ну что вы так кричите, доктор? – поморщился
новоиспеченный статский советник, отодвигаясь. – Я ведь, кажется, не глухой.
Кстати, давно хотел вам сказать. Вы напрасно думаете, что больные не слышат
этих ваших “реплик в сторону”, которыми вы обмениваетесь с врачами, сестрами
или посетителями. Вы же не на театральной сцене.
У Коровина отвисла челюсть, что в сочетании с
насмешливой, самоуверенной маской, прочно усвоенной доктором, смотрелось
довольно странно.
– Донат Саввич, у вас ужином кормят? – спросил
преосвященный. – С утра маковой росинки не было. Ты как, Матвей, не
проголодался?
Тот не очень уверенно, но уже без прежней
тусклости ответил:
– Пожалуй, поесть неплохо бы. А где госпожа
Лисицына? Я не очень отчетливо помню, что здесь было, но она меня навещала, это
ведь мне не приснилось?
– Ужин после! Потом! – закричал Коровин в
крайнем волнении. – Вы должны немедленно рассказать мне, что именно вы помните
из событий последних двух недель! Во всех подробностях! А вы, коллега,
стенографируйте каждое слово! Это очень важно для науки! Вы же, владыко,
непременно откроете мне свой метод лечения. Вы ведь применили шок, да? Но какой
именно?
– Ну уж нет, – отрезал Митрофаний. – Сначала
ужинать. И пошлите за Пела… за Полиной Андреевной. Куда это она запропастилась?
– Госпожа Лисицына уехала, – рассеянно ответил
Донат Саввич и снова затряс головой. – Нет, я решительно не слыхал и не читал
ни о чем подобном! Даже в “Ярбух фюр психопатологи унд психотерапи”!
– Куда уехала? Когда?
– Еще светло было. Попросила отвезти ее в
гостиницу. Хотела вам что-то сказать, да вы ее не впустили. Ах да. Перед тем
писала что-то у меня в кабинете. Просила передать вам конверт и какую-то сумку.
Конверт у меня здесь, в карман сунул. Только вот в который? А сумка за дверью,
в прихожей.
Ассистент, не дожидаясь просьбы, уже тащил
сумку – большую, клеенчатую, но, видно, не тяжелую.
Пока Донат Саввич хлопал себя по
многочисленным карманам халата и сюртука, владыка заглянул внутрь.
Извлек высокие каучуковые сапоги,
электрический фонарь необыкновенной конструкции (закрытый жестяными щитками в
мелкую дырочку) и скатанную черную тряпку. Развернул – оказалась ряса с
куколем, края которого были небрежно стянуты суровой ниткой. На груди разрез –
чтоб можно было откинуть на спину, а сам колпак сшит краями, и в нем две дырки
для глаз. Митрофаний недоуменно просунул палец сначала в одну, потом в другую.
– Ну что, доктор, нашли письмо? Давайте.
Нацепил пенсне. Проворчал, вскрывая заклеенный конверт:
– С утра только и делаем, что письма некоей
особы читаем… Ишь накарябала – как курица лапой. Видно, торопилась очень…
Еще письмо
Кинулась к Вам, да поняла, что не ко времени.
Известие у меня важное, но Ваше занятие во сто крат важней. Помоги Вам Господь
вернуть Матвею Бенционовичу утраченный разум. Если преуспеете – истинный Вы
кудесник и чудотворец.
Простите, что не дождалась и опять
самовольничаю, но я ведь не знаю, сколько продлится Ваше лечение. Вы сказали,
что это может быть целая неделя, а столько уж ждать точно невозможно. Полагаю,
что и вообще ждать нельзя, ибо один Бог ведает, что у этого человека на уме.
Хоть и пишу в спешке, все же постараюсь не
отклоняться от последовательности.
Дожидаясь Вас и тревожась за исход этого
трудного (а вдруг и невозможного?) дела, я не находила себе места. Стала
бродить по дому – сначала по одной только лаборатории, потом и по другим
комнатам, что с моей стороны, конечно, неприлично, но мне все не давали покоя
слова Доната Саввича о том, что он не видал Лямпе уж несколько дней.
Разумеется, пациенты в клинике содержатся вольно, но все же это как-то странно.
К тому же мне пришло в голову, что, слишком сосредоточившись на отце Израиле и
Окольнем острове, я почти совершенно выпустила из виду лечебницу – то есть
предположение о том, что преступником является кто-то из здешних обитателей. А
между тем если вспомнить ту ночь, когда Черный Монах на меня напал, то
поворачивает именно на эту линию.
Во-первых, кто мог знать про ходули болезненно
чистоплотного пациента и про то, где их можно позаимствовать? Только человек,
хорошо осведомленный в обыкновениях жителей клиники и расположении построек.
Во-вторых, кто мог знать, где именно
содержится Матвей Бенционович, чтоб пугать его по ночам? Ответ тот же.
И третье. Опять-таки лишь некто, причастный к
клинике, мог беспрепятственно и многократно навещать Ленточкина в оранжерее (из
слов Алексея Степановича ведь ясно было, что Черный Монах к нему наведывался),
а после умертвить бедного мальчика и вынести тело?
То есть, если уж быть совсем точным, сделать
это мог и посторонний – проникла же я в оранжерею так, что никто не заметил, –
но проще всё это было бы совершить кому-то из здешних.
Не случилось ли чего и с физиком,
затревожилась я. Вдруг видел что-нибудь лишнее и теперь тоже лежит на дне
озера? Мне вспомнились бессвязные речи Лямпе, в которых он страстно говорил о
мистической эманации смерти, о какой-то ужасной опасности.
И я решила наведаться в гардеробную, чтобы
проверить, на месте ли его верхняя одежда. Предварительно спросила у санитара,
в чем обычно ходит господин Лямпе. Оказалось, всегда в одном и том же: черный
берет, клетчатый плащ с пелериной, калоши и непременно большой зонт, вне
зависимости от погоды.
Представьте мое волнение, когда я обнаружила
все эти предметы на месте, в гардеробной! Села на корточки, чтобы рассмотреть
получше калоши – иногда по засохшим комочкам грязи можно понять очень многое:
давно ли они последний раз побывали за пределами дома, по какой почве ступали и
тому подобное. Тут-то мне на глаза и попала клеенчатая сумка, втиснутая в
темный закуток позади калошницы.
Если Вы еще не успели заглянуть в сумку,
сделайте это сейчас. Там Вы обнаружите полный набор вещественных доказательств:
облачение Черного Монаха; сапоги, в которых удобно “ходить по водам”; особенный
фонарь, который дает яркий, но при этом рассеянный свет, направленный в стороны
и вверх. Как Вы несомненно помните, нечто в этом роде я и предполагала.
В первую минуту я подумала: подбросили.
Преступник подбросил. Но затем приложила калошу Лямпе к подметке сапога и
убедилась – размер тот же. Нога у физика маленькая, почти женская, так что
ошибки быть не могло. У меня словно раскрылись глаза. Все сошлось одно к
одному!
