Что до госпожи Лисицыной, то она в этот период
затишья почти все время пребывала в глубокой задумчивости и по большей части
бездействовала. С утра подолгу рассматривала свое ушибленное лицо в зеркале, отмечая
перемену в цвете кровоподтека. Дни были похожи один на другой и отличались,
кажется, только этим. Сама для себя она именно так их и называла, по цвету.
Ну, первый из тихих дней, последовавший за
ночью, когда Полину Андреевну сначала чуть не утопили, а затем чуть не
обесчестили, не в счет – его, можно сказать, не было. После ванны, массажа и
расслабляющего нервы укола страдалица проспала чуть не сутки и в пансион
воротилась лишь на следующее утро, посвежевшая и окрепшая.
Посмотрелась в туалетное зеркало. Увидела, что
отметина на лице уже не багрово-синяя, а просто синяя. Так нарекла и весь тот
день.
В “синий” день, пополудни, Полина Андреевна в
павильоне переоделась в послушническое облачение (которое вместе с прочими
вещами благополучно провалялось на полу с самого позавчерашнего вечера), то и
дело поневоле оглядываясь на мрачные силуэты автоматов.
Оттуда худенький низкорослый монашек
отправился к Постной косе – дожидаться лодочника. Брат Клеопа появился вовремя,
ровно в три часа, и, увидев Пелагия, очень обрадовался – не столько самому
послушнику, сколько предвкушаемому бакшишу. Сам спросил деловито:
– Ну что, нынче поплывешь или как? Рука-то всё
болит. – И подмигнул.
Получил рублевик, рассказал, как вчера утром
отвозил старца Илария на Окольний, как двое схимников встретили нового собрата:
один молча облобызал – то есть, стало быть, ткнулся куколем в куколь, а
схиигумен громко провозгласил: “Твоя суть небеса, Феогноста”
– Почему “Феогноста”? – удивился Пелагий. –
Ведь святого отца зовут Иларий?
– Я и сам вначале не уразумел. Думал, Израиль
совсем немощен стал, в именах путается. Это у него соскитников так звали,
Феогност и Давид. Но когда отцу эконому слова схиигумена передал с этим своим
рассуждением, тот меня за непочтительность разбранил и смысл растолковал.
Первые-то три слова – “Твоя суть небеса” – уставные, сулящие царствие небесное,
из псалома Ефамова. Так скитоначальник всегда нового схимника встречать должен.
А последнее слово вольное, от себя, для монастырских ушей предназначенное. Отец
эконом сказал, что старец нас извещает, кто из братии на небеса восшел. Не
Давид, значит, а Феогност.
Пелагий подумал немного.
– Отче, вы ж давно лодочником. И прошлого
схимника тоже, надо полагать, на остров возили?
– На Пасху, старца Давида. А перед тем, в
прошлый год на Успенье, старца Феогноста. Допрежь того старца Амфилохия, перед
ним Геронтия… Или, погоди, Агапита? Нет, Геронтия… Много я их, заступников
наших, переправил, всех не упомнишь.
– Так схиигумен, наверно, всякий раз нового
старца так встречал – про усопшего сообщая. Вы просто запамятовали.
– Ничего я не запамятовал! – осердился брат
Клеопа. – “Твоя суть небеса” помню, было. А имени после того никогда не
называл. Это уж после, по всяким околичностям проясняется, кто из отшельников
душу Господу воротил. Для нас, живых, они все и так уж упокойники, братией
отпетые и в Прощальную часовню препровожденные. Мог бы и не говорить Израиль.
Видно, скорую кончину чует, сердцем размягчел.
Поплыли на остров: Клеопа на одном весле,
Пелагий на другом.
Вышел им навстречу старец Израиль, принял
привезенное, передал нарезанные со вчерашнего четки, сказал:
– Вострепета Давиду сердце его смутна.
Пелагию показалось, что последнее слово
схиигумен будто бы медленнее и громче произнес и смотрел при этом не на Клеопу,
а на его юного помощника, хотя поди разбери, через дырки-то.
Едва отплыли, послушник тихонько спросил:
– Что это он изрек-то? В толк не возьму.
– “Вострепета Давиду сердце его” – это про
старца Давида. Видно, тот сызнова сердцем хворает. Как Давид в скит
определился, схиигумен часто стал из Первой книги Царств речения брать, где про
царя Давида многое записано. Имя то же, вот и слову лишнему сбережение. А
последнее какое было? “Смутна”? Ну, это пускай отец эконом разгадывает, у него
голова большая.
Вот и весь “синий” день. Прочие его
происшествия и упоминать незачем – больно уж малозначительны.
* * *
Следующий день был “зеленый”. То есть не
совсем зеленый, не листвяного цвета, а скорее морской волны – синяк начал
густую синеву терять, бледнеть и вроде как подзеленился.
В три часа Пелагий вручил брату Клеопе два
полтинника. Поплыли.
Лодочник передал схиигумену для старца Давида
лекарство. Израиль взял, подождал чего-то еще. После тяжело вздохнул и сказал
нечто вовсе уж странное, впрямую глядя на рыжего монашка:
– Имеяй ухо да слышит кукулус.
– Что-что? – переспросил Пелагий, когда старец
уковылял прочь.
Клеопа пожал плечами.
– “Имеяй ухо да слышит” я разобрал – из
“Апокалипсиса” это, хоть и не пойму, к чему сказано, а что он в конце
присовокупил, не разобрал. “Ку-ку” какое-то. Видно, прав я был про Израиля-то,
зря отец эконом меня невежей ругал. Старец-то того. – Он покрутил пальцем у
виска. – Ку-ку кукареку.
Судя по напряженно сдвинутым бровям, Пелагий
придерживался иного мнения, однако спорить не стал, сказал лишь:
– Завтра снова поплывем, ладно?
– Плавай, пока тятькины рублики не перевелись.
Потом был “желтый” день – из зеленого повело
кровоподтек в желтизну.
В сей день старец изрек так:
– Мироварец сими состроит смешение нонфацит.
– Опять по-птичьему, – резюмировал брат
Клеопа. – Скоро вовсе на говор птах небесных перейдет.
Эту нелепицу я запоминать не стану, навру отцу
эконому что-нибудь.
– Погодите, отче, – встрял Пелагий. – Про
мироварца – это, кажется, из книги Иисуса сына Сирахова. “Мироварец” – лекарь,
а “смешение” – лекарство, по-ученому микстура. Только вот к чему “нонфацит”, не
ведаю.
Он несколько раз повторил: “нонфацит”,
“нонфацит” и умолк, никаких бесед с лодочником больше не вел. На прощанье
сказал:
– До завтра.
А назавтра лицо Полины Андреевны было уже
почти совсем пристойным, лишь немножко отсвечивало бледно-палевым. Того же
оттенка был и день – мягко-солнечный, с туманной дымкой.
