Все свои многочисленные успехи на
архипастырском поприще Митрофаний приписывал Господу, смиренно признавая себя
только видимым орудием невидимо действующей Силы, и на словах был
совершеннейший фаталист, любил повторять: “Ежели Богу угодно, то непременно
сбудется, а если Богу не угодно, то и мне не надобно”. Но на деле больше
руководствовался максимой “На Бога надейся, а сам не плошай” и, надо сказать,
плошал редко, не обременял Господа лишними заботами.
Нечего и говорить, что епископ сразу же
загорелся ехать в Новый Арарат сам, чтобы вразумить и пресечь (вероятие
какой-либо подлинной мистики допустить он решительно отказывался и видел в
Василисковом явлении либо повальное замутнение рассудка, либо чью-то каверзу).
Осмотрительный Матвей Бенционович владыку от
поездки отговаривал. Высказывался в том смысле, что слухи – материя
трудносмиряемая и опасная. На каждый роток не накинешь платок. Административное
вмешательство в подобных случаях дает такой же эффект, как если тушить пожар
керосином – только пуще огонь распалить. Предложение Бердичевского было
следующее: преосвященному на острова ни в коем случае не плыть и вообще делать
вид, будто ничего там особенного не происходит, а потихоньку послать в Новый Арарат
толкового и тактичного чиновника, который во всем разберется, найдет источник
слухов и представит исчерпывающий доклад. Ясно было, что под “толковым
чиновником” Матвей Бенционович имеет в виду себя, являя всегдашнюю готовность
забыть обо всех текущих делах и даже семейных обстоятельствах, если может
принести пользу своему духовному наставнику.
Что до Пелагии, то, соглашаясь с Бердичевским
относительно нецелесообразности архиерейской инспекции, монахиня не видела
резона и в откомандировании на острова светского человека, который, во-первых,
может не понять всей тонкости монастырского быта и монашеской психологии, а
во-вторых… Нет, лучше уж привести этот второй аргумент дословно, чтобы он
целиком остался на совести полемистки.
– В вопросах, касающихся непостижимых явлений
и душевного трепета, мужчины слишком прямолинейны, – заявила Пелагия, быстро
пощелкивая спицами – после третьего стакана чаю она, испросив у владыки
позволения, достала вязанье. – Мужчины нелюбопытны ко всему, что им
представляется неважным, а в неважном подчас таится самое существенное. Где
нужно что-нибудь построить, а еще лучше сломать – там мужчинам равных нет. Если
же нужно проявить терпение, понимание, а возможно, и сострадание, то лучше
доверить дело женщине.
– Так женщина при виде призрака сразу в
обморок бухнется или того пуще истерику закатит, – поддразнил инокиню архиерей.
– И не выйдет никакого толку.
Пелагия посмотрела на поползший вкривь и вкось
ряд, вздохнула, но распускать не стала – пусть уж будет, как будет.
– Нипочем женщина в обморок не упадет и
истерики не устроит, если рядом мужчин нет, – сказала она. – Женские обмороки,
истерики и плаксивость – это все мужские выдумки. Вам хочется нас слабыми да
беспомощными представлять, вот мы под вас и подстраиваемся. Для дела было бы
лучше всего, если б вы, отче, благословили дать мне отпуск недельки на две, на
три. Я бы съездила на Ханаан, поклонилась тамошним святыням, а заодно и
посмотрела, что за призрак у них там витает над водами. В училище же с моими
девочками пока позанимались бы сестра Аполлинария и сестра Амвросия. Одна
гимнастикой, другая литературой, и всё отлично бы устроилось…
– Не выйдет, – с видимым удовольствием прервал
мечтания духовной дочери преосвященный. – Или ты забыла, Пелагитешка, что на
Арарат монахиням хода нет?
И этим инокине сразу рот закрыл.
В самом деле, по суровому ново-араратскому
уставу черницам и послушницам путь на острова был заказан. Постановление это
древнее, трехсотлетней давности, но и поныне исполнялось неукоснительно.
Так было не всегда. В старину на Ханаане рядом
с мужским монастырем располагалась и женская обитель, только от этого соседства
стали происходить всякие соблазны и непотребства, поэтому, когда патриарх
Никон, радея о восстановлении чести иноческого сословия, повсеместно устрожил
монастырские уставы, Ново-Араратскую женскую обитель упразднили и монахиням на
Синем озере появляться запретили. Мирянкам на богомолие можно, и многие ездили,
а Христовым невестам – невестам – нельзя, для них другие святыни есть.
Пелагия, кажется, хотела что-то возразить
Митрофанию, но, взглянув на Бердичевского, промолчала. Таким образом дискуссия
о Черном Монахе, затеянная триумвиратом умнейших людей Заволжской губернии,
зашла в тупик.
Разрешил затруднение, как обычно и случалось в
подобных случаях, преосвященный Митрофаний – во всегдашней своей парадоксальной
манере. У владыки была целая теория о полезности парадоксов, которые имеют
свойство опрокидывать слишком уж громоздкие построения человеческого разума,
тем самым открывая неожиданные и подчас более короткие пути к решению
проблематических задач. Архиерей любил взять и огорошить собеседника
какой-нибудь неожиданной фразой или невообразимым решением, предварительно
приняв вид самой мудрой и строгой сосредоточенности.
Вот и теперь, когда доводы были исчерпаны, не
приведя ни к какому выводу, и наступило удрученное молчание, владыка нахмурил
белый, в три вертикальные морщины лоб, смежил веки и стал перебирать сандаловые
четки своими замечательно белыми и ухоженными пальцами (к рукам Митрофаний
относился с подчеркнутой заботливостью и почти никогда не появлялся вне
помещения без шелковых перчаток, объясняя это тем, что духовное лицо,
прикасающееся к Святым Дарам, должно наблюдать руки как можно уважительней).
Посидев так с минуту, преосвященный снова
открыл свои синие глаза, в которых сверкнула искорка, и сказал тоном
непререкаемости:
– Алеша поедет, Ленточкин.
Матвей Бенционович и Пелагия только ахнули.
* * *
Даже если нарочно постараться, вряд ли было бы
возможно выдумать более парадоксального кандидата для тайной инспекции по
деликатнейшему внутрицерковному делу.
Алексей Степанович Ленточкин, которого из-за
юности лет и румяной припухлости щек за глаза называли не иначе как Алешей (а
многие так и в глаза – он не обижался), появился у нас в городе недавно, но
сразу попал в число особенных архиереевых фаворитов.
Для того, впрочем, имелись и вполне
извинительные основания, поскольку Алексей Степанович был сыном старинного
товарища владыки, который, как известно, до пострига служил кавалерийским
офицером. Этот сослуживец Митрофания погиб майором на последней Турецкой войне,
оставив вдову с двумя малютками, дочкой и сыном, и почти безо всяких средств к
существованию.
