Теперь ее путь лежал к коттеджу № 3, обиталищу
безумного художника.
Есихин не спал: его домик не только светился,
но в сияющем прямоугольнике окна еще и мелькала порывистая тень.
Полина Андреевна обошла третий вокруг, чтобы
заглянуть внутрь с противоположной стороны.
Заглянула.
Конон Петрович, быстро перебегая вдоль стены,
дописывал на панно “Вечер” лунные блики, пятнавшие поверхность земли. Теперь
картина приобрела абсолютную законченность и своим совершенством не уступала –
а пожалуй, и превосходила – волшебство настоящего вечера. Но госпожу Лисицыну
занимала лишь та часть холста, где художник изобразил вытянутый черный силуэт
на паучьих ножках. Полина Андреевна смотрела на него довольно долго, будто
пыталась решить какую-то мудреную головоломку.
Потом Есихин сунул кисть за пояс и полез на
стремянку, установленную посреди комнаты. Наблюдательница прижалась к стеклу
щекой и носом, чтобы подглядеть – чем это художник будет заниматься наверху.
Оказалось, что, покончив с “Вечером”, Конон
Петрович сразу взялся дописывать “Ночь”, не дал себе ни малейшей передышки.
Лисицына покачала головой, дальше подглядывать
не стала.
Следующим пунктом намеченного маршрута был
расположенный по соседству коттедж № 7, где проживал физик Лямпе со своим
постояльцем.
Здесь тоже не спали. В окнах всего первого
этажа горел свет. Полина Андреевна вспомнила: спальня от входа слева,
лаборатория справа. Матвей Бенционович, должно быть, в спальне.
Она взялась руками за подоконник, ногой
оперлась на приступку и заглянула внутрь.
Увидела две кровати. Одна была застеленной,
пустой. У другой горела лампа, на высоко взбитых подушках полусидел-полулежал
человек, нервно поводивший головой то влево, то вправо. Бердичевский!
Лазутчица вытянула шею, чтобы посмотреть, в
комнате ли Лямпе, и застежка капюшона щелкнула по стеклу – едва слышно, однако
Матвей Бенционович встрепенулся, повернулся к окну. Лицо его исказилось от
ужаса. Товарищ прокурора сделал судорожное движение нижней челюстью, будто
хотел крикнуть, но тут его глаза закатились, и он без чувств уронил голову на
подушку.
Ах, как скверно! Полина Андреевна даже
вскрикнула от досады. Ну конечно, увидев в окне черный силуэт с опущенным на
лицо капюшоном, несчастный больной вообразил, что к нему снова явился Василиск.
Нужно было вывести Матвея Бенционовича из этого заблуждения, пусть даже ценой
риска.
Уже не таясь, она прижалась к стеклу,
убедилась, что физика в спальне нет, и начала действовать.
Окно, разумеется, было заперто на задвижку, но
учительнице гимнастики хватило и приоткрытой форточки.
Лисицына сбросила сковывавший движения плащ на
землю и, явив чудеса гибкости, в два счета пролезла в узкое отверстие. Оперлась
пальцами о подоконник, сделала замечательный кульбит в воздухе (юбка раздулась
не вполне приличным колоколом, но свидетелей ведь не было) и ловко опустилась
на пол. Шуму произвела самый минимум. Полина Андреевна подождала, не донесутся
ли из коридора шаги – но нет, все обошлось. Должно быть, физик был слишком
увлечен своими диковинными опытами.
Придвинув к постели стул, она осторожно
погладила лежащего по впалым щекам, по желтому лбу, по страдальчески сомкнутым
векам. Смочила платок водой из стоявшего на тумбочке стакана, потерла больному
виски, и ресницы Бердичевского дрогнули.
– Матвей Бенционович, это я, Пелагия, –
прошептала женщина, наклонившись к самому его уху.
Тот открыл глаза, увидел веснушчатое лицо с
тревожно расширенными глазами и улыбнулся:
– Сестра… Какой хороший сон… И владыка здесь?
Бердичевский повернул голову, видимо, надеясь,
что сейчас увидит и отца Митрофания. Не, увидел, расстроился.
– Когда не сплю, плохо, – пожаловался он. –
Вот бы совсем не просыпаться.
– Совсем не просыпаться – это лишнее. – Полина
Андреевна всё гладила бедняжку по лицу. – А вот сейчас поспать вам было бы
кстати. Вы закройте глаза, вздохните поглубже. Глядишь, и владыка приснится.
Матвей Бенционович послушно зажмурился,
задышал глубоко, старательно – видно, очень уж хотел, чтоб приснился
преосвященный.
Может быть, всё еще не так плохо, сказала себе
в утешение Полина Андреевна. Когда называешься – узнаёт. И владыку помнит.
Поглядывая на дверь, госпожа Лисицына
заглянула в тумбочку. Ничего примечательного: платки, несколько листков чистой
бумаги, портмоне. В портмоне деньги, фотокарточка жены.
Зато под кроватью обнаружился желтый саквояж
свиной кожи. У замка медная табличка с монограммой “Ф.С. Лагранж”. Внутри
оказались собранные Бердичсвским следственные материалы: протокол осмотра тела
самоубийцы, письма Алексея Степановича преосвященному, завернутый в тряпку
револьвер (Полина Андреевна только головой покачала – хорош Коровин, нечего
сказать, не удосужился в вещи пациента заглянуть) и еще два предмета
непонятного происхождения: белая перчатка с дыркой и батистовый платок,
грязный.
Саквояж госпожа Лисицына решила взять с собой
– зачем он теперь Бердичевскому? Осмотрелась – нет ли в комнате еще чего
полезного. Увидела на тумбочке у кровати Лямпе пухлую тетрадь. Поколебавшись,
взяла, поднесла к горящей лампе, стала перелистывать.
Увы, понять что-либо во всех этих формулах,
графиках и аббревиатурах было невозможно. Да и почерк у физика был не более
вразумительный, чем его манера разговаривать. Полина Андреевна разочарованно
вздохнула, раскрыла титульный лист. Там, в качестве эпиграфа, более или менее
разборчиво было выведено:
Измерить всё, что поддается измерению, а что
не поддается – сделать измеряемым.
Г. Галилеи
Однако пора было и честь знать.
Положив тетрадь на место, незваная гостья
полезла через форточку обратно. Сначала выбросила наружу саквояж (ломаться там
вроде было нечему), потом протиснулась сама.
До земли было дальше, чем до полу, но кульбит
вновь удался на славу. Гуттаперчевая прыгунья благополучно приземлилась на
корточки, выпрямилась и замотала головой: после освещенной спальни ночь
показалась глазам беспросветной, да и луна, как на грех, спряталась за облако.
Госпожа Лисицына решила подождать, пока зрение
свыкнется с мраком, оперлась рукой о стену. Но со слухом у Полины Андреевны все
было в порядке, и потому, услышав за спиной шорох, она быстро повернулась.
