– Ночью он придет снова. Украдет последнее. И
тогда я забуду, кто я. Я превращусь в животное. Это доставит вам массу
неудобств, ведь вы не ветеринар, вы не лечите животных. Я заранее прошу меня
извинить…
– М-да, – вздохнул Донат Саввич, обескураженно
потирая подбородок. – Можно, конечно, дать на ночь морфеогенум, но неизвестно,
что ему привидится во сне. Возможно, что-нибудь и похуже… Что же делать?
Сердце Полины Андреевны разрывалось от
сочувствия к больному, но как ему помочь, она не знала.
– Морфеогенум – чушь, – пробурчал Лямпе. – Ко
мне. И очень просто. Вдвоем. Мне все равно, ему нестрашно.
– Постелить ему у вас в спальне? Вы это хотите
сказать? – встрепенулся Коровин. – Что ж, если он не возражает, возможно, это
выход.
– Эй, вы! – крикнул физик Бердичевскому, будто
глухому. – Хотите у меня? Только храплю.
Больной суетливо зашарил по подлокотникам,
поднялся из кресла, замахал руками. Слезливая апатия вдруг сменилась
чрезвычайным волнением:
– Очень хочу! Я буду вам необычайно,
беспрецедентно признателен! С вами спокойно! Храпите сколько угодно, господин
Лямпе, это даже еще лучше! Я вам так благодарен, так благодарен!
– Черта ли мне в благодарности! – грозно
крикнул Лямпе. – А террор вежливостью – выгоню!
Матвей Бенционович попробовал было извиняться
за свою вежливость, но физик прикрикнул на него еще решительней, и больной
затих.
Когда доктор и его гостья стали прощаться,
свихнувшийся следователь робко спросил госпожу Лисицыну:
– Мы не встречались прежде? Нет? Извините,
извините. Я, должно быть, ошибся. Мне так неловко. Не сердитесь…
Полина Андреевна от жалости чуть не
разревелась.
Скандал
На обратном пути госпожа Лисицына выглядела
печальной и задумчивой, доктор же, напротив, кажется, пребывал в отменном
расположении духа. Он то и дело поглядывал на свою спутницу, загадочно
улыбаясь, а один раз даже потер руки, словно в предвкушении чего-то интересного
или приятного.
Наконец Донат Саввич нарушил молчание:
– Ну-с, Полина Андреевна, я исполнил вашу
просьбу, показал вам Лямпе. Теперь ваш черед. Помните уговор? Долг платежом
красен.
– Как же мне с вами расплатиться? – обернулась
к нему Лисицына, отметив, что глаза психиатра хитро поблескивают.
– Самым необременительным образом. Оставайтесь
у меня отужинать. Нет, право, – поспешно добавил Коровин, увидев тень,
пробежавшую по лицу дамы. – Это будет совершенно невинный вечер, кроме вас
приглашена еще одна особа. А повар у меня отличный, мэтр Арман, выписан из
Марселя. Монастырской кухни не признает, на сегодня сулил подать филейчики
новорожденного ягненка с соусом делисьё, фаршированных раковыми шейками
судачков, пирожки-минь-он и много всякого другого. После я отвезу вас в город.
Неожиданное приглашение было Полине Андреевне
кстати, но согласилась она не сразу.
– Что за особа?
– Прекрасная собой барышня, весьма колоритная,
– с непонятной улыбкой ответил доктор. – Уверен, что вы с ней друг другу
понравитесь.
Госпожа Лисицына подняла лицо к небу,
посмотрела на выползавшую из-за деревьев луну, что-то прикинула.
– Что ж, фаршированные судачки – это звучит
заманчиво.
Не успели сесть за стол, сервированный на три
персоны, как прибыла “колоритная барышня”.
За окном послышался легкий перестук копыт,
звон сбруи, и минуту спустя в столовую стремительно вошла красивая девушка (а
может быть, молодая женщина) в черном шелковом платье. Откинула с лица
невесомую вуаль, звонко воскликнула:
– Андре! – и осеклась, увидев, что в комнате
еще есть некто третий.
Лисицына узнала в порывистой барышне ту самую
особу, что встречала на пристани капитана Иону, да и красавица вне всякого
сомнения тоже ее вспомнила. Тонкие черты, как и тогда, на причале, исказились
гримасой, только еще более неприязненной: затрепетали ноздри, тонкие брови
сошлись к переносице, слишком (по мнению Полины Андреевны даже
непропорционально) большие глаза заискрились злыми огоньками.
– Ну вот все и в сборе! – весело объявил Донат
Саввич, поднимаясь. – Позвольте представить вас друг другу. Лидия Евгеньевна
Борейко, прекраснейшая из дев ханаанских. А это Полина Андреевна Лисицына,
московская паломница.
Рыжеволосая дама кивнула черноволосой с самой
приятной улыбкой, оставшейся без ответа.
– Андре, я тысячу раз просила не напоминать
мне о моей чудовищной фамилии! – вскричала госпожа Борейко голосом, который
мужчиной, вероятно, был бы охарактеризован как звенящий, госпоже Лисицыной же
он показался неприятно пронзительным.
– Что чудовищного в фамилии “Борейко”? –
спросила Полина Андреевна, улыбнувшись еще приветливей, и повторила, как бы
пробуя на вкус. – Борейко, Борейко… Самая обыкновенная фамилия.
– В том-то и дело, – с серьезным видом пояснил
доктор. – Мы терпеть не можем всего обыкновенного, это вульгарно. Вот “Лидия
Евгеньевна” – это звучит мелодично, благородно. Скажите, – обратился он к
брюнетке, сохраняя все ту же почтительную мину, – отчего вы всегда в черном?
Это траур по вашей жизни?
Полина Андреевна засмеялась, оценив начитанность
Коровина, однако Лидия Евгеньевна цитату из новомодной пьесы, кажется, не
распознала.
– Я скорблю о том, что в мире больше нет
истинной любви, – мрачно сказала она, садясь за стол.
Трапеза и в самом деле была восхитительна,
доктор не обманул. Проголодавшаяся за день Полина Андреевна отдала должное и
тарталеткам с тертыми артишоками, и пирожкам-миньон с телячьим сердцем, и
крошечным канапе-руайяль – ее тарелка волшебным образом опустела, была вновь
наполнена закусками и вскоре опять стояла уже пустая.
Однако кое в чем Коровин все же ошибся:
женщины друг другу явно не понравились.
Особенно это было заметно по манерам Лидии
Евгеньевны. Она едва пригубила игристое вино, к кушаньям вообще не притронулась
и смотрела на свою визави с нескрываемой неприязнью. В своей обычной,
монашеской ипостаси Полина Андреевна несомненно нашла бы способ умягчить сердце
ненавистницы истинно христианским смирением, но роль светской дамы вполне
оправдывала иной стиль поведения.
