Доктор пояснил:
– Сергей Николаевич живет по принципу “Чужих
мне не надо, а своим всегда рад”. То есть незнакомый человек сюда нипочем не
достучится, зато свои, кто знает секрет, могут входить запросто, без
предупреждения.
Он нажал сбоку неприметную кнопку, и дверь
пружинисто отъехала в сторону.
– Какая прелесть! – восхитилась госпожа
Лисицына, входя в переднюю.
– Налево вход в спальню, направо в
лабораторию. Лестница ведет на второй этаж, там обсерватория, где временно
поселилась жертва мистики, господин Бердичевский. Нам, стало быть, направо.
Освещение в лаборатории было необычное: у
стены, где находился стол, сплошь уставленный сложными приборами непонятного
назначения, горел ярчайший электрический свет, однако длинный металлический
колпак не давал ему рассеяться, так что все прочие участки довольно обширного
помещения тонули в густой тени.
Беспорядок в комнате царил такой, словно он не
образовался сам собой, а был устроен нарочно. На полу валялись книги, склянки,
клочки бумаги, несколько квадратов старательно вынутого дерна, какие-то камни.
Сам физик, маленький человечек с всклокоченными волосами, сидел у лампы на
стуле, единственное кресло было занято большим ворохом тряпья, так что вошедшим
пристроиться было решительно негде.
– Да-да, – сказал Лямпе вместо приветствия,
оглянувшись. – Зачем?
Посмотрел на незнакомую даму, поморщился.
Повторил:
– Зачем?
Коровин подвел спутницу ближе.
– Вот, госпожа Лисицына выразила желание с
вами познакомиться. Хотела бы знать спектр своей эманации. Взгляните на нее
через ваши замечательные очки. Ну как обнаружите оранжевое излучение?
Физик забубнил нечто невразумительное, но явно
сердитое:
– У них никакого. Только из утробы.
Репродукционные автоматы. Мозгов нет. Малиновые, малиновые, малиновые. Все
мозги достались одной, Маше.
– Маше? Какой Маше? – спросила напряженно
вслушивавшаяся Полина Андреевна.
Лямпе отмахнулся от нее и принялся наскакивать
на Коровина:
– Оранжевые потом. Не до них. Эманация смерти,
я говорил. И Маша с Тото! Только хуже! В тысячу раз! Ах, ну почему, почему!
– Да-да, – ласково, как ребенку, покивал ему
Донат Саввич. – Ваша новая эманация. Чем, интересно, вам прежняя была нехороша?
По крайней мере, вы так не возбуждались. Вы мне уже рассказывали про эманацию
смерти, я помню. Надеюсь, вы тоже помните – чем тогда закончилось.
Человечек сразу умолк и шарахнулся от доктора
в сторону. Сам себе зажал ладонью рот.
– Ну вот, так-то лучше, – сказал Коровин. –
Как идут опыты над вашим верным Санчо Пансой? Где он, кстати? Наверху?
Поняв, что речь идет о Бердичевском, Полина
Андреевна затаила дыхание.
– Я здесь, – раздался из полумрака хорошо
знакомый ей голос Матвея Бенционовича, только какой-то странно вялый.
То, что Лисицына приняла за ворох старого
тряпья, сваленного в кресло, шевельнулось и произнесло далее:
– Здравствуйте, сударь. Здравствуйте,
сударыня. Можете ли вы простить меня за то, что я не поздоровался раньше? Я не
думал, что мое скромное присутствие может иметь для кого-то значение. Вы,
сударь, сказали “Санчо Панса”. Это из романа испанского писателя Мигуэля
Сервантеса. Вы имели в виду меня. Ради Бога простите, что я не встаю.
Совершенно нет сил. Я знаю, как это неучтиво, особенно перед дамой. Извините,
извините. Мне нет прощения…
Матвей Бенционович еще довольно долго
извинялся все тем же жалким, потерянным тоном, какого Полина Андреевна никогда
прежде у него не слышала. Она порывисто повернула колпак лампы, чтобы сидящий
попал в освещенный круг, и охнула.
О, как страшно изменился остроглазый,
энергичный товарищ губернского прокурора! Казалось, в его теле не осталось ни
единой кости – он был сгорблен, плечи обвисли, руки безвольно лежали на
коленях. Часто моргающие глаза смотрели безо всякого выражения, а губы все
шевелились, шевелились, лепеча бесчисленные, постепенно затухающие извинения.
– Господи, что с вами стряслось! – в ужасе
вскричала Лисицына, забыв обо всех своих хитроумных планах.
Идя и седьмой коттедж, Полина Андреевна была
готова к тому, что Матвей Бенционович, которому и раньше доводилось видеть ее в
обличье “московской дворянки”, узнает старую знакомую, и придумала на этот
случай правдоподобное объяснение, но теперь стало ясно, что опасения на сей
счет напрасны. Бердичевский медленно перевел взгляд на молодую даму, прищурился
и вежливо сказал:
– Со мной стряслась очень неприятная вещь. Я
сошел с ума. Извините, но с этим ничего нельзя поделать. Мне, право, ужасно
стыдно. Извините, ради Бога…
Коровин подошел к больному, взял безвольную
руку за запястье, пощупал пульс.
– Это я, доктор Коровин. Вы не могли меня
забыть, мы виделись только нынче утром.
– Теперь я вспомнил, – медленно, как
болванчик, покивал Бердичевский. – Вы начальник этого заведения. Извините, что
сразу вас не узнал. Я не хотел вас обидеть. Я никого не хотел обидеть. Никогда.
Простите меня, если можете.
– Прощаю, – быстро перебил его Донат Саввич и,
полуобернувшись, пояснил спутнице. – Если его не останавливать, он будет
извиняться часами. Какие-то неиссякаемые бездны вселенской виноватости, –
Наклонился к пациенту, приподнял ему пальцами веко. – М-да. Опять скверно
спали. Что, снова ВАСИЛИСК?
Матвей Бенционович, не шевелясь и даже не
попытавшись закрыть оттопыренное веко, заплакал – тихо, жалостно, безутешно.
– Да. Он заглядывал ко мне в окно, стучал и
грозил. Он приходит красть мой разум. У меня и так почти ничего не осталось, а
он всё ходит, ходит…
– Сначала я разместил его вон на том диване, –
показал Коровин в темный угол. – Но ночью в окно господину Бердичевскому
повадился стучать Черный Монах. Тогда я велел стелить наверху, в обсерватории.
Две ночи прошли спокойно, а теперь, видите, у Василиска выросли крылья, уже и
второй этаж ему нипочем.
– Да, – всхлипнул товарищ прокурора. – Ему все
равно. Я закричал формулу, и он отодвинулся, растаял.
– Все ту же? “Верую, Господи”?
– Да.
– Ну вот, видите, вам нечего бояться. Это
Василиск боится вашей магической формулы.
Бердичевский дрожащим голосом прошептал:
